Часто в своих материалах я так или иначе критиковал белорусских националистов. Критиковал по делу, но сегодня стоит поговорить об их якобы противниках, но на деле, во многом – зеркальной реплике – националистах русских.
Казалось бы, что между ними общего? Общее, на самом деле, есть – это сектантская зашоренность и потребность мыслить примитивными шаблонами, то, что в последнее время модно называть «квадратно-гнездовым мышлением».
«Сознательные белорусы» и «сьвядомыя русские»
Хотя я давно зарекся спорить с национал-фанатиками любого направления, недавний случай подтолкнул меня к написанию этого материала. Я столкнулся онлайн с «сознательным русским националистом», которому обронил, что по факту большинство белорусов имеют двойную идентичность – ощущают свою принадлежность к цивилизационному проекту, который, наверное, можно назвать русским (советским, постсоветским, евразийским – дело не в названии). При этом чувствуют себя гражданами особого государства и, что еще важнее, представителями особой этнической единицы, то есть собственно белорусами. К моему удивлению, «сознательный русский» отреагировал на это бурным возмущением. Он заявил, что такая «двойная идентичность» — синоним неискренности белорусов, желания «сидеть на двух стульях», хитрости и двуличности. После чего забанил меня, не желая общаться далее и хотя бы выслушать мой ответ. Я вот задумался, что будь на его месте «сьвядомы беларус», реакция, вероятно, была бы очень схожей.
Одной из причин краха советского цивилизационного проекта, помимо социально-экономических просчетов, была невнятная национальная политика, вообще политика построения идентичности. Отражая идеи коренизации 1920-х, людям прописывали «пятую графу» и считали, что на том решено. Записано – белорус, значит белорус и все. Русский, и все. Коми-пермяк, и все. При этом люди жили в одном государстве, находились в общем культурно-цивилизационном поле. Но попыток разобраться, как взаимодействовали эти идентичности, как этническое совмещалось с гражданским или культурным, не было.
Между тем, даже по данным советской социологии, то же понятие «народ» было многозначным. Первое – «народ» как синоним слова «этнос», группа, обладающая четкими национальными признаками (язык, культура, менталитет). Второе – всё население данной страны, какой бы этнической принадлежности оно ни было. Второе, характерное для марксистской схемы – люди, не принадлежащие к эксплуататорской верхушке, «простой народ».
Западная социология пошла дальше. Исследуя проблему столкновения идентичностей, европейские и американские социологи дошли до концепции про «нации, как воображаемые сообщества». Впрочем, концепция Бенедикта Андерсена является лишь одной из многих попыток понять феномен, которым человек привязывает себя к определенной группе, разделяя её коллективную идентичность. Но группы эти существуют не в безвоздушном пространстве – каждая активно взаимодействует с другими, часто создавая сложные политические и культурные проекты. И идентичность людей подвергается трансформациям.
Идентичность-матрешка
Изложить сложную теорию в рамках короткой заметки, конечно, невозможно. Стоит лишь сказать о базовых особенностях самовосприятия человека, его групповой идентичности. Она, как правило, связана с понятиями гражданской и этнической принадлежности. В первом случае человек идентифицирует себя с государством, где живет, во втором случае – с этносом, к которому принадлежит. Бывает, конечно, и то и другое совпадает полностью. Скажем, француз из Нанта просто-напросто будет идентифицировать себя как «француз», не выделяя других уровней. Сложнее окажется ситуация, если это француз, скажем, из Бретани. Эта область обладает ярко выраженной этнической самобытностью, которую остаточно сохранила и до настоящего времени. Многие бретонцы гордятся своими кельтскими корнями, традицией самостоятельной государственности и ощущают, так или иначе, свою «особость». Что получается в итоге? Человек осознает себя а) гражданином Франции, то есть французом, б) бретонцем – представителем особой этнической группы со своей индивидуальностью. То же происходит, если брать Францию, с корсиканцами, французскими басками или фламандцами. И еще сложнее оказывается ситуация в Эльзасе – этот германский регион во Франции сросся с этой страной, стал осознавать себя частью французской нации, но при этом многие его жители помнят о своих алеманнско-германских корнях. В итоге их самосознание может быть не то что двойным, но даже тройным – они французы, при этом эльзасцы, при этом не забыли о кровных и культурных связях с немцами, в особенности с немцами-алеманнами.
Эта ситуация не уникальна. Многоступенчатое сознание свойственно жителям Испании – ярко выраженная самобытность многих регионов привела к тому, что человек осознает себя, например, галисийцем, но также четко понимает свою принадлежность к Испании – государственной традиции, истории, общему культурному коду. Региональные сепаратисты стремятся противопоставить первое второму, но пока даже в мятежной Каталонии есть множество людей, которые осознают себя и испанцами, и каталонцами одновременно, противясь идее полного разрыва с Испанией. Большинство шотландцев, проголосовавшее против отделения от Великобритании, демонстрировали то же сложное самосознание – они, несомненно, были шотландцы, но так же, несомненно, ощущали себя частью более широкой британской общности.
Наконец, распад империй, но сохранение культурных связей, дало новых уровень групповой идентичности – принадлежность к общему культурному коду, даже при проживании в разных государствах. Если взять тот же пример с испанцами – говорящие по-испански жители латиноамериканских государств имеют выраженный гражданский патриотизм (скажем, аргентинский, перуанский), при этом, на другом уровне, чувствуют свою принадлежность к Hispanidad — общности, где базисом является испанский язык и культура.
Я намеренно оставляю за скобками азиатские и африканские государства, где крайне запутанная этническая картина дает совсем уж пестрый букет накладывающихся друг на друга идентичностей – принадлежность к племени, этносу, региону, государству, религии. Но уже даже перечисленного должно хватить, чтобы стало понятно – однозначности в этом вопросе достичь не то что сложно, но скорее всего, невозможно.
О своем и чужом
Если мы взглянем на Беларусь непредвзято, присмотримся к людям, наконец, прислушаемся к самим себе, мы придем к достаточно очевидному выводу. Беларусь приняла активнейшее участие в создании советского политического и цивилизационного проекта, который, во многом, основывался на прежнем русском. Большинство белорусов осознают свою причастность к нему, хотя не всегда способны сформулировать это ясно – принцип «пятой графы» прочно сидит в головах.
Тем не менее, некоторые факты являются очевидными. Большинство белорусов, например, не думают, что «17 мгновений весны» или «Иван Васильевич меняет профессию» — это иностранные фильмы. Не только потому, что они им нравятся – нравиться может, и «Игра престолов», и японское анимэ. Но тут мы явно чувствуем некую чуждость – может, продукт и хорош, может, мы его потребляем, но вот родным его назвать язык не повернется. А в отношении «Кавказской пленницы» такого чувства нет, верно? И совершенно очевидно, что солдаты Великой Отечественной для подавляющего большинства белорусов – часть их истории. Сколько б ни уверяли в школах, что их история – это Лев Сапега и Викентий Константин Калиновский.
Потому что белорусы стали частью того большого проекта, который назывался «советская цивилизация», нравится кому-то или нет. При этом стали добровольно – в тех случаях, когда народ не хотел им становиться, этого не происходило. Очевидно, например, что для эстонца или литовца все атрибуты русской или советской культуры чужды, хотя формально и он когда-то был гражданином той страны. Там подсознательный раздел на «свое-чужое» сработал в другую сторону.
Не менее верно обратное. Общаясь, скажем, с москвичом или петербуржцем, мы чувствуем близкого человека, но не совсем такого же, как мы. Какие-то различия в мировосприятии, бытовых привычках, психологическом складе все равно четко ощутимы. Обычный минчанин смотрит советские фильмы, приносит цветы к памятнику на 9-е мая, рассказывает типично русские анекдоты и байки, но, оказавшись в Москве, вероятно, скажет «я белорус». Потому что по факту у многих белорусов сложилась вот такая вот двойная идентичность. Они впитали в себя как родную культуру, созданную советской цивилизационной общностью, в большинстве называют родным русский язык. Но также и сохраняют чувство принадлежности к особой, белорусской национальности, со своими оригинальными особенностями менталитета, быта, мировосприятия, которых не будет у жителя Санкт-Петербурга или Казани. Это даже не говоря о том, что они жители самостоятельного государства.
В этом нет ничего ни особенного, ни уникального – схожих примеров по всему миру множество. Но это, как я успел убедиться, равно непонятно и враждебно и «сознательным беларусам» и русским националистам. Первые мечтают, чтобы Беларусь заселял исключительно выведенный ими в идеологических пробирках гомункулус под названием «сьвядомый беларус». Вторые желают видеть одну большую Москву на всей территории бывшего СССР – без всяких отличий в языке, менталитете, культуре. И тех и других отличает теоретическое невежество, сектантская зашоренность и убеждение, что они легко могут подогнать людей под свой идеологический идеал.
Но и тем и другим придется принять реальность. Белорусы – именно такие, какие они есть. И придется уважать их выбор.
