Статья Владислава Суркова «Долгое государство Путина», опубликованная в «Независимой газете» 11 февраля 2019 года, вполне вероятно будет упоминаться во всех более-менее добросовестно сделанных справочниках по истории русской общественной мысли начала XXI века. Можно в данном случае последовать за автором, и определить это время как «путинское».
Главная особенность этой статьи, как представляется читателю со стороны, связана не с конкретными идеями, которые в ней присутствуют, а с языком, средствами которого эти идеи высказываются. Для государственного лица, коим Владислав Сурков является, такой язык оказывается чем-то новым.
Сурков синтезирует язык, присущий российской публицистике времён популярности «толстых журналов» с языком современной социологии.
Авторы журнальных дискуссий советского времени апеллировали к отечественной традиции, часто ища вдохновения в полемике между русскими почвенниками и западниками, происходившей в режиме non stop с 1836 года, с момента публикации Первого философического письма Петра Яковлевича Чаадаева. Социология, будучи западным социальным продуктом, несёт в себе очевидное влияние «вестернизации». В итоге, «Долгое государство» вбирает в себя обе традиции, что, с одной стороны, позволяет этому тексту апеллировать к «корневым структурам» русской мысли, а с другой – демонстрировать причастность процессам современной модернизации. Сам стиль письма органично сочетается с его непосредственным содержанием. Ведь что должно представлять собою современное российское государство как не воплощение связи почвенных, глубинных основ русского самосознания с технологиями реагирования на современные политические и культурные вызовы? – Органичное сочетание традиционализма и модернизма при сущностном доминировании первого и формальной, внешней яркости второго.
Возможно, большое количество людей будет отстаивать приоритет конкретных идей над средствами, которые язык предоставляет для того, чтобы эти идеи были выражены, и, соответственно, утверждать, что именно новые идеи создают новые направления. В пику такому романтическому и, одновременно, наивному пониманию стоит заметить, что новые идеи, высказанные при помощи традиционных средств, всё же ничего принципиально нового не создают, они привносят новую жизнь в уже существующие традиции. Но для того, чтобы появилось принципиально новое направление, необходим не менее новый тип языка, который будет обладать собственной логикой развёртывания смысла и, тем самым, станет структурой, способной производить идеи порой независимо от конкретных намерений авторов. Следуя за немецкой интеллектуальной традицией ХХ века, можно сказать, что мы существуем внутри языка; соответственно, не столько мы владеем языком, сколько язык владеет нами.
Важнейшим достижением статьи Суркова является то, что она смогла предъявить новый тип дискурса. И уже вследствие этого она может претендовать на создание нового идейного направления, которое условно может быть названо российским неоконсерватизмом. Это название неизбежно ассоциируется с американскими неоконами, но и дистанция между американским и российским неоконсерватизмом не выглядит огромной.
На вопрос: «получит ли русский неоконсерватизм развитие?» способно ответить только время. Как говорится, один в поле не воин, а значительного числа единомышленников у Суркова вроде бы пока не проявилось. И, слегка модернизируя русский фольклор, можно допустить, что первая ласточка может оказаться единственной. Но если всё-таки это направление обретёт жизнь, то Владислав Юрьевич Сурков – первый пророк его.
2.
В чём основные отличия российского неоконсерватизма от консерватизма традиционного? – В том, что если ранее консервативные идеи высказывали представители общественности (с некоторыми оговорками их можно определить как «гражданское общество»), то теперь в роли генератора идей выступает государство. И, более того, в данном случае государство является, по сути, единственным создателем таких идей. Существования какой-либо иной, не государственной, субъектности неоконсерватизм не признаёт: всё, что находится за пределами российской государственности, является онтологической фикцией, иллюзией и ничем более.
Роль творца идей для отечественного государства является необычной, новой. Ранее государственная идеологическая машина идеи скорее заимствовала, нежели порождала. Сфера заимствований менялась в зависимости от исторической ситуации: на смену славянофилам приходили марксисты, на смену марксистам – неолибералы, но во всех этих трансформациях воспроизводилась одна и та же особенность: заимствуя, государство упрощало. Итогом государственной деятельности в сфере идеологии неизбежно оказывался комплекс весьма простых принципов, призванных не допустить возникновения идеологического вакуума. Формально государство с этой задачей справлялось. А то, что такие принципы не соответствовали ни реальной жизни страны, ни повседневной политике самого государства, рефлексии не подлежало.
За отечественным государством прочно закрепилась репутация государства-практика. Оно осваивало новые территории, строило объекты промышленной и социальной сферы, защищало страну от внешней угрозы, боролось с преступностью. Но идейная сфера русской жизни ориентировалась на иных героев… Неоконсерватизм эту тенденцию надеется изменить. Государство не просто пытается стать генератором мировоззренческих смыслов, оно стремится установить собственную монополию в этой сфере.
Вопросы государственной жизни неизбежно затрагивают и вопросы жизни общественной. Государство и общество – это два, органически связанных друг с другом элемента единой реальности. И, так уж получилось в русской истории и в истории русской культуры, что возвышение одного из элементов очень часто происходило за счёт умаления другого.
В статье Владислава Суркова реальность под названием «общество» очерчена весьма своеобразно, можно сказать, новаторски. Вводится термин «глубинный народ», который оказывается синонимом общества в подлинном, сущностном смысле этого слова. И, так как это словосочетание претендует на статус категории, оно нуждается в прояснении.
С одной стороны, «глубинный народ» является первичной социальной субстанцией. «Народность, что бы это ни значило, предшествует государственности, предопределяет её форму, ограничивает фантазии теоретиков, принуждает практиков к определенным поступкам. Она мощный аттрактор, к которому неизбежно приводят все без исключения политические траектории». Под этим тезисом, можно предположить, готовы подписаться представители подавляющего большинства политических движений современной России. И подобная готовность вполне понятна: сам термин можно интерпретировать очень разнообразно. Но какова ценность всех этих интерпретаций? «Глубинный народ всегда себе на уме, недосягаемый для социологических опросов, агитации, угроз и других способов прямого изучения и воздействия». В данном случае Сурков затрагивает одну из фундаментальных проблем современного социального познания – о возможности теоретика адекватно понять свой объект исследования, если сам теоретик, при этом, не может занять позицию внешнего наблюдателя к такому объекту, а находится внутри него. Говоря более упрощённо, проблема сводится к вопросу: можно ли понять общество, в котором живёшь?
Автор «Долгого государства» отвечает на этот вопрос отрицательно. Всё, что относится к рациональным методам социального познания, даёт лишь овнешнённую и, следовательно, искажённую информацию о предмете своего исследования. Реальная жизнь ускользает от всех рациональных схем, уходит «в глубины» и, соответственно, субъект этой жизни обретает иррациональную сущность.
Фактически социальные идеи Суркова плавно трансформируются в метафизические. Народ – это первооснова реальности; основания реальности – иррациональны. Далее напрашивается вполне последовательный вывод: первооснова создаёт мир, подобный себе, т.е. и в современной, феноменальной реальности так же царствует иррациональное.
Подобное устроение реальности перечёркивает, как кажется, все попытки её рационализации. Всё, что можно сказать о ней, ошибочно, сущностно ложно. Сурков создаёт концепт «реальности-народа» по аналогии с тем, как христианское апофатическое богословие описывает Бога: сверх-сущность, ускользающая от человеческого разума.
В связи с этим, кстати, могут успокоиться представители всякого рода либеральных и неолиберальных течений. Всё то, что они пытаются выдать за «жизнь народа» есть всего лишь проекции их собственных концептуальных установок. Но оппоненты либералов тоже могут успокоиться. Согласно логике неоконсерватизма, что пишут о народе всякого рода националисты, почвенники, левые столь же далеко от истины, как и всё написанное по этому поводу в либеральном лагере.
И, как кажется, круг замкнулся. Иррациональное обрело характер тотальности. Но, как не раз говорилось во внешне тупиковых ситуациях, «есть путь». «Умение слышать и понимать народ, видеть его насквозь, на всю глубину и действовать сообразно – уникальное и главное достоинство государства Путина». В этом умении «слышать и понимать» — не только основание притязаний государства на идейную монополию, но и причина его долголетия. Государство «адекватно народу, попутно ему, а значит, не подвержено разрушительным перегрузкам от встречных течений истории. Следовательно, оно эффективно и долговечно», — делает вывод Сурков.
Когда множество поколений разделяет одну и ту же иллюзию, но вдруг появляется некто, кто может подобную иллюзию преодолеть, «расколдовать» мираж, то такого человека мы можем с полным правом назвать пророком.
Пророк – это всегда чудо, и явление его тоже – чудесное событие. И требовать от чуда каких-либо рациональных явлений бессмысленно и даже не вежливо. Когда множество поколений русских людей пытается понять собственный народ, но не достигает никаких действительных результатов, постоянно соскальзывая на поверхность ошибочных суждений, а потом, однажды, появляется «государство Путина», которое «чувствует и понимает», разве это не чудо? А всё чудесное обретает статус священного. Священное, в свою очередь, становится ядром религиозного.
В исторической перспективе «долгое государство Путина» — это не теория, не умозрение, это – религия. В рамках такой религии государство-при-народе – это примерно то же самое, что Церковь-при-Боге. И не стоит думать, что именно народ-Бог в этой паре главный.
В рамках отношения «народ – государство» решается, пусть и без специальных деклараций, вопрос о «гражданском обществе» в России, точнее, вопрос об уместности такого общества, оправданности его существования. И вопрос этот решается отрицательно: всякого рода общественные движения стремятся стать посредниками между народом и государством. Но народ и государство не нуждаются в посредниках, как не нуждаются в них Бог и Церковь.
Всё, что существует вне отношения «народ – государство» не сущностно. Всё, что не сущностно, не имеет онтологического права на существование.
Статья Суркова имплицитно является и декларацией о намерениях. Сложно сказать, насколько мнение автора статьи совпадает с мнением российского бюрократического аппарата в целом. Вполне вероятно, что то, что для самого Суркова и, соответственно, неоконсерватизма, является программой действия, для более умеренных представителей российского «бюрократического класса» есть всего лишь тайные желания. Но в любом случае, сторонникам русского национального движения не стоит видеть в неоконсерватизме своего союзника. Наоборот, т.к. неоконсерватизм осваивает именно националистическое поле, националисты являются для него конкурентами номер один. И при благоприятном развитии ситуации именно националистические организации будут подлежать зачистке в первую очередь. Как часто пишется на московских заборах, «государство не любит конкурентов».
Представление о реальности, состоящей всего из двух компонентов – государства и «глубинного народа» — не является чем-то принципиально новым в истории.
Непосредственный аналог российского «долгого государства» — итальянское корпоративное государство времён Муссолини. Формирование именно такой, фашистской модели и является главной политической задачей неоконсерватизма.
И снова цитата: «Большая политическая машина Путина только набирает обороты и настраивается на долгую, трудную и интересную работу. Выход её на полную мощность далеко впереди…». «Высокое внутреннее напряжение, связанное с удержанием огромных неоднородных пространств, и постоянное пребывание в гуще геополитической борьбы делают военно-полицейские функции государства важнейшими и решающими».
3.
Сам термин «государство» у Суркова постоянно балансирует между поэтической метафорой и социологическим понятием, претендующим на связь с действительным эмпирическим содержанием. Очень удобная позиция, позволяющая избегать конкретизации. Тем не менее, для прояснения позиции неоконсерватизма такая конкретизация необходима. Суть проблемы сводится к вопросу: какая социальная группа выступает от имени государства? Конечно, легче всего пойти по персоналистическому пути и отождествить государство с фигурой национального лидера. Но Владимир Владимирович Путин – это вершина государственной пирамиды. А кто находится пониже?
Ответ очевиден. Любое государство нуждается в государственном аппарате. Госаппарат традиционно называется бюрократией. Соответственно, когда мы слышим о деятельности государства, необходимо помнить, что осуществляет эту деятельность именно бюрократия.
Любая сакрализация современного российского государства есть сакрализация российского бюрократического аппарата, для которого само государство есть лишь вывеска, прикрывающая реальные цели бюрократии как социальной группы. И в этом контексте утверждение, что «государство Путина будет существовать долго», означает всего лишь, что нынешняя бюрократия должна находиться у власти и дальше, «много-много десятилетий».
Для российского неоконсерватизма государство является всего лишь симулякром, чья функция сводится к мистификации реального положения дел. Декларируя свою заботу о государстве, неоконсерватизм в действительности заботится об интересах высшего бюрократического слоя, чьей идеологией он и является.
В этом контексте симптоматичным является само наличие пары «народ – государство». Сама антитеза свидетельствует, что государство в рамках такого понимания не есть органический элемент народной жизни, оно не является народным государством. И это, по крайней мере, звучит честно. Между современным (глубинным) народом и высшей российской бюрократией – пропасть. И Суркову, как идеологу этой бюрократии, очень хочется, чтобы эта пропасть сохранялась и дальше.
«На глянцевой поверхности блистает элита, век за веком активно (надо отдать ей должное) вовлекающая народ в некоторые свои мероприятия – партийные cобрания, войны, выборы, экономические эксперименты. Народ в мероприятиях участвует, но несколько отстраненно, на поверхности не показывается, живя в собственной глубине совсем другой жизнью. Две национальные жизни, поверхностная и глубокая, иногда проживаются в противоположных направлениях, иногда в совпадающих, но никогда не сливаются в одну». На всякий случай замечу, что это – цитата.
5.
Симпатии высшего слоя российской бюрократии к государству Муссолини объяснимы и даже естественны. Бюрократическое государство, в котором власть правящего класса, по сути, ничем не ограничена, обретает своё наиболее чёткое воплощение именно в фашизме.
Только диктатура фашистского типа способна в полной мере гарантировать бюрократическим структурам ту модель стабильности, при которой их власть и богатства, полученные в результате использования этой власти, приобретут неприкосновенность.
Государство фашистского типа выводит действия своего аппарата за пределы нормативного поля. И если понимать под коррупцией действия, не соответствующие юридическим нормам, то в таком государстве коррупция приобретает тотальный характер, т.к. любое действие аппарата, для того, что бы быть эффективным, должно игнорировать правовое пространство.
Фашизм время от времени может вести борьбу со злоупотреблениями бюрократии и даже подвергать уголовному преследованию отдельных представителей этой социальной группы. Но подобная «борьба с коррупцией» никогда не является системной, т.к. если она таковой станет, то фашистское государство уничтожит само себя. Коррупционные скандалы, возникающие время от времени в жизни подобных государств, являются отражением борьбы различных групп и кланов за власть. В этой борьбе, как правило, победившие не лучше проигравших, но именно последние становятся главными, публичными «врагами нации».
6.
Утверждение, что «умение слышать и понимать народ, видеть его насквозь, на всю глубину и действовать сообразно – уникальное и главное достоинство государства Путина», — звучит по-своему пафосно и красиво. Но если заменить симулякр «государство» на реальную «бюрократию», то получится примерно следующее: умение слышать и понимать народ – главное достоинство российской бюрократии. Если здесь и возможен пафос, то это пафос Comedy Club.
Демистификация текста Суркова способна дать повод для множества ироничных наблюдений, благодаря которым сам текст быстро переместится в сферу абсурда. И венчать этот абсурд может следующий вывод: главная цель бюрократии – забота о народе, главное качество народа – доверие к бюрократии.
Едва ли в среде «глубинного народа» найдётся много людей, разделяющих данное убеждение. Зато в той же среде обнаружится огромное количество тех, кто испытывает к современной бюрократии открытую ненависть. К сожалению, это чувство далеко не всегда способно отличить правящую группу от государства в целом, тем более что сама эта группа стремится государство приватизировать. Следствием этого оказывается отрицание самой идеи государства – отрицание, для русской истории гибельное.
Утверждение, что любое государство нуждается в государственном аппарате, безусловно верно. Но не менее верно, что государственный аппарат, предоставленный самому себе, начинает действовать преимущественно в собственных интересах. Итогом такого перерождения становится то, что бюрократия превращается в разрушителя государства, начинает осуществлять антигосударственные действия.
К чему подобная трансформация приводит, показывает история СССР. Советский Союз был разрушен не агентами влияния, не региональными сепаратистскими движениями, и даже не гонкой вооружений. Разрушение СССР стало результатом действий государственного аппарата – той его части, которая осознала себя в качестве самостоятельной социально-политической силы, и взяла курс на сознательное разрушение советского государства.
7.
Любая идеология подчиняется принципу желания, т.е. выдаёт желаемое за действительное. Это делает первичную критику идеологии достаточно простым делом, что, впрочем, не отменяет его увлекательности. Если мы сможем зафиксировать, что именно идеология считает достижением той социальной группы, от имени которой она высказывается, мы поймём каковы главные реальные проблемы эта социальная группа так и не смогла решить.
И, если, например, слышим из уст официальной идеологии, что в некоем обществе успешно реализуются принципы социальной справедливости, то именно с социальной справедливостью в этом обществе существуют серьёзные проблемы. Если идеология объявляет о том, что некое общество является обществом демократии и свободы, следовательно, именно демократия и свобода для этого общества проблематичны.
Можно заглянуть и в более далёкие периоды истории, в частности, российской. Почти столетие официальная идеология Российской империи уверяла общество и себя саму в том, что вся жизнь России регулируется тремя главными принципами: «самодержавие, православие, народность». Русская революция 1917-1921 годов предельно наглядно продемонстрировала степень соответствия этих принципов реальности.
И вот новый вариант: идеология российского высшего класса в лице Владислава Суркова рассказывает нам о существовании органической связи между обществом (народом) и государством…
Желание создаёт реальность в соответствии с собственными требованиями. Но сфера чувственности не ограничивается исключительно желаемым ; чувственный мир дополняется тревогами и страхами. И задача психологических механизмов в этом контексте связана не только со стремлением вывести желаемое на первый план, но и минимизировать роль страхов в человеческой жизни, вытеснить страхи на периферию восприятия, подавить их.
Структура восприятия мира, свойственная коллективному субъекту, во многом сходна со структурой восприятия индивидуального. Те задачи, которые отдельная личность решает в процессе формирования мировоззрения, в сфере коллективной субъективности возложена на идеологию. Соответственно, деконструкция идеологии позволяет выявить не только «желаемое» той социальной группы, интересы которой она выражает, но и те страхи, которые этой группе присущи.
В этом контексте главное в идеологии – это элементы фальсификации: идеология интересна, в первую очередь, в связи с тем, по поводу чего она врёт.
8.
Важнейший элемент фальсификации, присутствующий в тексте Суркова, это представление, согласно которому бюрократия является самостоятельно действующей политической силой, не зависящей от каких-либо других социальных групп. Такая независимость может рассматриваться в качестве основания подлинного суверенитета государства.
Но подлинная реальность отечественной государственной жизни принципиально иная. К радости марксистов, многое из того, что происходит в современной России, соответствует характеристикам государственно-монополистического капитализма, сформулированным ещё В.И. Лениным. Происходит сращивание государственного аппарата и крупного капитала. Соответственно, сам государственный аппарат начинает отождествлять национальные интересы с интересами тех капиталистических групп, с которыми он связан.
И подобный «синтез» государственных и частных интересов происходит на всех этажах государственной власти.
«Россией никогда не правили купцы», — пишет Сурков. Зато сейчас они ею правят. Хотя, возможно, не стоит применять старое русское слово «купец» к людям, чьим главным делом являются финансовые спекуляции и получение откатов от заключения контрактов.
Как, например, можно охарактеризовать деятельность какого-нибудь главы городского округа, который одновременно со своими непосредственными обязанностями занимается обустройством сети супермаркетов, внезапно оказавшихся в собственности его ближайших родственников? Государственным деятелем? Едва ли.
В современной России продаётся буквально всё. И устраивает эту распродажу именно та самая российская бюрократия, которая якобы «чувствует и понимает народ».
Пафосная антизападная риторика, присутствующая в тексте Суркова, так же не должна вводить в заблуждение.
Нельзя ожидать последовательной защиты национальных интересов от лиц, капиталы которых уже переведены на Запад, которые обзаводятся там имуществом, а заодно и отправляют туда своих детей и родственников на постоянное место жительство. По сути, значительная часть российского госаппарата является потенциальной «пятой колонной».
В этом, кстати, чиновники мало чем отличаются от представителей крупного капитала. Сегодня набирает популярность мнение о том, что капитал должен стать национальным. Наверное, сторонникам этой концепции стоит вспомнить о том, как реагировали крупнейшие российские банки на воссоединение Крыма с Россией.
В современной мировой экономической системе никакого национального капитала быть не может. Капитал перерос национальные границы. Внутри этой системы всё взаимосвязано, а рычаги управления находятся в её центре, т.е. на Западе. Задача русского капитализма в рамках такой структуры никаким величием не поражает. Она сводится к банальному обслуживанию западных экономик посредством поставок российского сырья .
Сурков вполне серьёзно пишет о том, что Россия «вмешивается в мозг» современной политической элиты Запада. Это типичная обратная проекция, столь свойственная самым разным идеологиям. Действительность прямо противоположна. «Мозги» огромной части российской политической элиты давно уже переформатированы Западом. И с ним же связаны личные планы и амбиции этих людей.
А вся антизападная риторика – это упаковка, позволяющая с наибольшей выгодой использовать имеющиеся возможности: вчерашние комсомольские секретари сегодня обставляют свои кабинеты иконами, а завтра, при необходимости, вывесят американский флаг. Ничего личного, только бизнес.
9.
В статье Суркова настойчиво акцентируется внимание на «открытом характере» деятельности современного российского государства. «Государство у нас не делится на глубинное и внешнее, оно строится целиком, всеми своими частями и проявлениями наружу». «Наша система, как и вообще наше всё, смотрится, конечно, не изящнее, зато честнее». Увы, и в данном случае «честнее» не получилось.
Вся «открытость» бюрократического государства проявляется лишь в том, что оно открыто показывает, что к принятию решений, непосредственно затрагивающих жизнь «глубинного народа», сам народ никакого отношения не имеет.
Бюрократическое государство стремится к анонимности, и подобное стремление свойственно всем этажам власти. И, более того, чем ниже эти этажи располагаются, тем сильнее проявляется стремление к анонимности.
Общество узнаёт о принятых решениях в лучшем случае сразу после их принятия, а в худшем – с большим опозданием. При этом, как правило, остаются неясными причины принятия этих решений сложно докопаться – кто же их разрабатывал и должен нести за них ответственность.
Та же самая критика Запада у Суркова, во многом, связана с деятельностью deep state – глубинного государства. «Из глубин и темнот этой непубличной и неафишируемой власти всплывают изготовленные там для широких масс светлые миражи демократии…»
Но «глубинное государство» — это и есть бюрократические структуры. Российское государство не менее «глубинно», чем критикуемый Сурковым Запад. А в деле «изготовления светлых миражей» наша бюрократия опережает многих.
В этом контексте весьма забавно выглядит критика институтов демократии. Именно ей, по мнению Суркова, принадлежит основная вина в деградации западной политической системы. «Недоверие и зависть, используемые демократией в качестве приоритетных источников социальной энергии, необходимым образом приводят к абсолютизации критики и повышению уровня тревожности». Среди таких источников у автора не числится алчность и это вполне объяснимо. Сурков старательно игнорирует тот факт, что существуют различные исторические типы демократии. «Чистой демократии», независимой от социальной конкретики нет и не было так же, как не бывает «человека вообще». Любая политическая модель тесно связана с конкретным социально-экономическим строем. И именно строй в данной паре является основным элементом. Именно он формирует границы возможностей демократии и, одновременно с этим, предопределяет её форму.
Современная западная демократия как политическая модель отчасти сформировалась под влиянием капитализма, отчасти в процессе сопротивления общества этому же капитализму. И именно на капитализм и ложится основная ответственность за «выбор приоритетных источников социальной энергии».
При этом у читателя должно сложиться впечатление, что если в сфере западной демократии подонок на подонке едет и подонком погоняет, то представители отечественной государственной элиты – это подлинный Собор святых, которым чужды какие-либо низменные побуждения.
Действительно, разве можно заподозрить чиновника, распродавшего территорию городского парка коммерческим структурам в алчности? Или другого чиновника, публично давшего обещание, что школа для слабовидящих детей сохранится, а потом негласно уничтожившего её, в подлости?
Моральная критика какого-либо института, явления, личности возможна только с позиции морального превосходства. Но есть ли у российской бюрократии основания для такого превосходства?
«Мерзавцу нельзя дать зайти слишком далеко по той простой причине, что он мерзавец. А когда кругом (предположительно) одни мерзавцы, для сдерживания мерзавцев приходится использовать мерзавцев же. Клин клином, подлеца подлецом вышибают… Имеется широкий выбор подлецов и запутанные правила, призванные свести их борьбу между собой к более-менее ничейному результату. Так возникает благодетельная система сдержек и противовесов – динамическое равновесие низости, баланс жадности, гармония плутовства. Если же кто-то всё-таки заигрывается и ведет себя дисгармонично, бдительное глубинное государство спешит на помощь и невидимой рукой утаскивает отступника на дно». Это характеристика, данная автором «долгого государства» западным политическим институтам. Но, возможно это окажется неожиданным для господина Суркова, но всё сказанное вполне органично соответствует и модели российского бюрократического управления. С одной оговоркой: мерзавца в рамках такой модели тормозят не потому, что он мерзавец, а потому, что его действия вступают в противоречия с интересами других мерзавцев.
В действительности, подлинная демократия – это то, чего современная бюрократия боится больше всего. Такая демократия должна быть прямой демократией, и опираться на предельно широкую социальную базу. По отношению к тем же бюрократическим структурам такая демократия выступает в качестве диктатуры, низводящий госаппарат до той функции, которую он и должен осуществлять – до функции инструмента, которым общество пользуется для достижения собственных целей.
Подсознательно бюрократия чувствует опасность и пытается имитировать демократические процедуры, устраивая онлайн-голосования по частным вопросам. Но это лишь для того, чтобы у народа не возникало надежд когда-нибудь ввести такую демократию тотально. Ведь тогда роль чиновника будет сводиться к функции «техника-смотрителя», с соответствующим вознаграждением. Возникни тотальная демократия сегодня – 90% аппарата управления оказалась бы вне закона!
Возможно, кого-то из представителей этой самой бюрократии успокаивает то обстоятельство, что в России отсутствует смертная казнь за совершённые преступления. Но ведь ещё со времён Гераклита Эфесского известно, что всё существующее – временно.
10.
Создателем «долгого государства» Сурков провозглашает Владимира Владимировича Путина. В связи с этим интересен следующий пассаж: «В новой системе все институты подчинены основной задаче – доверительному общению и взаимодействию верховного правителя с гражданами. Различные ветви власти сходятся к личности лидера, считаясь ценностью не сами по себе, а лишь в той степени, в какой обеспечивают с ним связь. Кроме них, в обход формальных структур и элитных групп работают неформальные способы коммуникации. А когда глупость, отсталость или коррупция создают помехи в линиях связи с людьми, принимаются энергичные меры для восстановления слышимости». По-своему в этом высказывании прекрасно всё. И понимание основных задач политических институтов, и неформальные способы коммуникации, важность которых вполне соразмерна важности формальных способов, и «энергичные меры для восстановления слышимости», и даже упоминание коррупции, наряду с отсталостью и глупостью интерпретируется, по сути, как частный феномен современной российской жизни. Но главный вопрос, который из этого следует – является ли «долгое государство» действительно «государством Путина»?
Наверное, отчасти на этот вопрос можно ответить утвердительно, обосновывая это решение тем, что глава государства – вольно или не вольно, но несёт ответственность за всё, что происходит в стране во время его правления. Но такой способ понимания легко довести до абсурда. Так, например, если в каком-нибудь очень далёком от Москвы городе возникает проблема с экологией, то можно, конечно, обвинить в этом Президента страны: не проконтролировал ситуацию. Но здравый смысл подсказывает, что реальные причины происшедшего связаны с деятельностью местных властей. И, можно предположить, именно они и должны нести ответственность за это.
В случае с «долгим государством» ситуация сложнее, т.к. речь идёт не об одном конкретном событии, а о создании системы. А к решению столь глобальной задачи президент должен быть причастен в любом случае. Политическая система не могла быть создана без его ведома.
Но суть этого вопроса не сводится к теме ответственности. Намного важнее другая сторона проблемы: в какой степени Президент России способен контролировать всё то, что происходит в сфере государственной деятельности? А на этот вопрос приходится отвечать отрицательно. Одно из важнейших качеств любой системы в том, что невозможно в оперативном режиме отследить и, следовательно, проконтролировать работу всех её звеньев на протяжении даже небольшого отрезка времени. В значительной степени это является свидетельством ценности системы – её способности работать в автономном режиме, независимо от внешних, привходящих обстоятельств.
Но автономия государственной системы является положительным фактором только тогда, когда система разомкнута, т.е. непосредственно связана с обществом, регулярно взаимодействует с ним и сущностно от него зависит. Как только система обретает замкнутость, независимость от общества, а любая бюрократическая система на структурном уровне стремится именно к этому, то автономный характер деятельности приобретает совершенно иное значение. С точки зрения общества плюсы системы в этом случае превращаются в минусы.
Одна из важнейших особенностей «долгого государства» именно в том, что она стремится к автономизации деятельности своих отдельных звеньев.
В полной мере этого произойти не может, но, тем не менее, бюрократия на отраслевом и региональном уровнях управления получает достаточную степень автономии для того, чтобы самостоятельно решать свои задачи без оглядки на центр. Но радоваться такому обстоятельству не стоит: задачи бюрократии кардинально отличаются от задач общества. В большинстве случаев система решает свои задачи за счёт общества.
На этом фоне высказывания о том, что «различные ветви власти сходятся к личности лидера, считаясь ценностью не сами по себе, а лишь в той степени, в какой обеспечивают с ним связь» является откровенной фальсификацией и демагогией. Подавляющее большинство решений, принятых и осуществлённых бюрократией среднего и низшего уровня, центром даже не отслеживаются.
Ценность «государства Путина» для госаппарата именно в том, что это «государство без Путина». И благодаря этому госаппарат может делать со страной всё, что хочет.
Современная ситуация с «культом Путина» во многом сходна с советским «культом Сталина». Оба культа являются идеологическими продуктами. И, соответственно, в каждом из них присутствует очень значительный элемент фальсификации.
Важная особенность советской политической ситуации 1930-х годов в том, что реальная жизнь «партии Ленина – Сталина» самим Сталиным контролировалось в достаточно малой степени, хотя в сравнении с реалиями сегодняшних дней, контроль центра над регионами был значительно сильнее. Жёстче были и разборки внутри госаппарата. Но, по крайней мере, аппарат того времени был связан с решением глобальных задач – в стране шла индустриализация, а не считал личное обогащение своей главной задачей.
После 1956 года фигура Сталина стала воплощением абсолютного мирового зла. На него была возложена ответственность практически за все негативные явления в жизни советского общества. Но парадоксальным образом такая «критика культа личности» была сущностным продолжением этого культа.
Во время правления Сталина региональные бонзы ссылались на него, объясняя собственные неудачные действия распоряжениями центра: Сталин знает всё, всем управляет и, следовательно, именно он и несёт основную ответственность за происходящее. Но вот Сталин умер. О негативных решениях стали говорить открыто и значительно чаще. А партийная бюрократия продолжала ссылаться на Сталина, теперь уже под знаком антисталинизма. Тональность ссылок поменялась, но их функция осталась прежней: аппарат не хотел нести ответственность за собственные решения.
Относительное сходство культа Сталина и культа Путина подталкивает к тревожным аналогиям: не обернётся ли сегодняшний путинизм не менее энергичным антипутинизмом во времена, когда у России появится новый президент? А очередной идеолог бюрократии объявит такой «неожиданный поворот» естественным элементом развития государства?
Причины возникновения современного бюрократического государства в России, фактически превратившегося в диктатуру бюрократии, станут важной проблемой для будущих историков. Сегодня же можно – редкий случай – согласиться с начальной фразой статьи Суркова: «это только кажется, что выбор у нас есть». Впрочем, как раз эта фраза автору «Долгого государства» и не принадлежит.
Любая политическая стратегия неизбежно соотносится с конкретной ситуацией, вписывается в актуальный «политический ландшафт» и, тем самым, во многом зависит от обстоятельств. Политика национального возрождения, начатая Путиным после ельциновского «смутного времени» не могла начинаться с чистого листа. Проведение такого политического курса предполагало, в том числе, множество компромиссов. Результатом таких компромиссов можно считать и Российское государство в той форме, в какой оно существуют сегодня.
И в этом случае уместны аналогии со сталинским временем. Уже в 1920-е годы перед СССР стояла задача проведения масштабной и быстрой индустриализации. Но тот же опыт времён НЭПа показал, что решить эту задачу мягкими, демократическими способами невозможно. Рост влияния бюрократических структур на общественную жизнь страны стал отражением их ведущей роли в процессе индустриализации. Итог предвоенного развития СССР оказался парадоксальным: резко усилилась материально-техническая база социализма, но в общественных отношениях социалистических элементов стало меньше. Возникло серьёзное противоречие между целями и реальной практикой советского государства, в полной мере проявившееся уже в послевоенные годы и так и не разрешившееся в ходе всей последующей советской истории.
Но если подлинный триумф советской бюрократии начался уже после смерти Сталина, то путинский госаппарат начал праздновать своё величие ещё до того, как правление Путина завершилось. Это непосредственно отражается и на том, как сегодня общество воспринимает образ Президента. Если в середине 2000-х Путин воспринимался именно как национальный лидер, то сейчас его образ двоится: с одной стороны, он по-прежнему является безусловным лидером нации, но, с другой стороны, многие его решения заставляют видеть в нём всего лишь представителя конкретной социально-политической группы. Одновременно с этим меняется и восприятие государства: надежды на то, что оно станет подлинно национальным государством, уступают место констатациям, что сегодня государство связано, в первую очередь, с защитой интересов российского высшего класса и готово защищать эти интересы всеми возможными средствами.
11.
В своей статье Владислав Сурков постоянно акцентирует внимание на том, что «у нашего нового государства в новом веке будет долгая и славная история. Оно не сломается». Фактор времени даже отразился в самом названии такого государства: «долгое». Подобный акцент на времени не случаен. Фактор времени сегодня – основная причина тревог и страхов и автора статьи, и связанного с ним государственного неоконсерватизма.
Этот неоконсерватизм чувствует, что время бюрократического государства в России может закончиться. И ответом на этот страх опять оказывается представление желаемого в виде действительного. Неоконсерватизм пытается убедить, прежде всего себя самого, в том, что положение современного российского высшего класса стабильно и неизменно, что его позициям внутри общества ничего не угрожает.
Подобное представление можно было бы определить как наивное заблуждение, если бы не одно «но»: жизненные обстоятельства сформировали у русского народа очень хорошую историческую память. Пусть и в серьёзно деградировавшем состоянии, эта память присуща и русской бюрократии. Воспоминание о русской революции, столетие которой, кстати, совсем недавно отмечали по всему миру, но в «официальной» России обошли подчёркнутым молчанием, является для русского высшего класса постоянным ночным кошмаром, не позволяющим впасть в состояние благостного «глубинного забвения».
А в истории революции есть что вспомнить. Например, можно вспомнить о волне спонтанного красного террора, начавшегося в стране ещё летом 1917 года, — террора, с которым не могла справиться ни одна революционная власть. Можно вспомнить и много других, так же весьма ярких событий. Энергия русского «глубинного народа» склонна выплёскиваться на поверхность, вследствие чего в глубины массово уходят те, на кого эта энергия оказывается направленной. И никакие стенания по поводу несоблюдения «норм законности», о которых внезапно вспомнил тот, дореволюционный класс России, никак не влияли на ход революционных событий.
Помнит ли автор «Долгого государства» о том, к чему приводит в России игнорирование идей социальной справедливости? Конечно, помнит. Отсюда и постоянные упоминания о «долгой истории» в будущем, выполняющие задачу магических заклинаний.
Но помимо сублимации страха в статье Владислава Суркова присутствует и более рациональный элемент. «Долгое государство» — это послание российскому классу, сигнал о том, что наступает тот самый «час Икс», когда этому классу необходимо начинать действовать более активно. Основания для беспокойства более чем серьёзны: президентство Владимира Владимировича Путина заканчивается, на горизонте – трансфер власти. Но кому эта власть может быть передана? – Среди окружения Президента России нет ни одного человека, чья харизма была бы хоть как-то сопоставима с харизмой самого Путина. А современный политический режим России может удержать в состоянии стабильности только харизматик. При отсутствии такой личности ситуация будет развиваться непредсказуемым образом.
Государственный неоконсерватизм в качестве решения проблемы предлагает модель «закручивания гаек». Не случайно столь подчёркивается в статье Суркова роль силового блока в российской политической жизни. Возможно ли развитие ситуации в стране по такому сценарию? – Возможно. Но в любом случае такая модель долгой не будет. Силовое давление без внятной идейной программы на российское общество длительного эффекта не оказывает. А новую программу, обладающую общенародным значением, российская бюрократия предложить не в состоянии. Как подсказывает всё та же русская история, сто Хрущёвых всё равно меньше одного Сталина.
* * *
Российский государственный неоконсерватизм – очевидный продукт конца эпохи. Время правления Владимира Путина заканчивается и, наверное, заканчивается оно не совсем так, хотелось бы самому Президенту.
Конец эпохи – это всегда время кризиса. Если нет кризиса, то и эпохи не заканчиваются. Любой действительно глубокий кризис неизбежно является кризисом духовным. Сегодня эпицентр такого кризиса находится в сфере государственной идеологии. Это означает, что в неблагополучном состоянии находится важнейший, системообразующий элемент Русской цивилизации – государство.
Эта ситуация требует от общества крайне взвешенных, аккуратных действий. Новая Россия может быть жизнеспособной только в том случае, если будут сохранены основы государственности. И сегодня необходимо не только наполнить новым содержанием российскую политическую жизнь, но и сохранить для будущего те позитивные элементы, что удалось создать за последние десятилетия. Но парадоксальным образом задаче сохранения государства сегодня препятствует сила, которая формально должна о нём заботиться в первую очередь, – государственный аппарат.
Современная высшая бюрократия страны, выбирая между личными интересами и общественными, свой выбор уже сделала. И этот выбор – не в пользу национальных интересов. Свои интересы бюрократия готова защищать любыми средствами. И в этом контексте «Долгое государство» Суркова – это скрытый призыв к установлению жёсткой авторитарной диктатуры.
Если осуществления такой диктатуры потребуется изменение Конституции России, то такая попытка будет предпринята. Современный высший класс будет бороться за власть, используя все имеющиеся в его распоряжении средства. Как эта борьба отразится на положении народа и целостности границ нашей страны – для сегодняшней бюрократии значения не имеет. Её цели уже давно и очевидно негосударственные.
