Лекция философа, политолога, кандидата философских наук, доцента философского факультета МГУ им. М.В.Ломоносова Бориса Вадимовича Межуева «Метафора «Евразийской Атлантиды» в прошлом, настоящем и будущем», прочитанная в рамках работы Международного форума «Евразия: «Точки Роста» и вызовы будущего – повестка 2030» (г. Псков, 26-29 апреля 2021 г.).
Впервые я столкнулся с выражением «евразийская Атлантида» в 1999 году, когда мой учитель Вадим Леонидович Цымбурский – известный филолог, философ, геополитик, создатель концепции «Острова России» — написал статью, которая называлась «Геополитика для евразийской Атлантиды». В этом тексте он сослался на выступление моего отца, который в 1996 году говорил о том, что Россия напоминает Атлантиду конца XX века.
Первый смысл метафоры был самым простым. Россия – Атлантида в том смысле, что она так же, как и та Атлантида, которая была описана Платоном в двух диалогах, в диалоге «Тимей» и в диалоге «Критий», потерпела катастрофу, затонула, то есть погибла. Вот этот печальный подтекст был изначально заложен в том образе евразийской Атлантиды, который использовал Вадим Межуев.
Вадим Межуев
Цымбурский спорил с моим отцом, отстаивая мысль, что распад Советского Союза для России не представлялл собой катастрофы для исторической России. По его мнению, распад не был именно геополитической катастрофой, хотя и представлял собой драматическое историческое событие. Цымбурский – первый из известных социальных мыслителей — сказал, что в возникновении новой России, России, которая в тот момент выглядела просто обломком старой империи, есть исторический смысл. В чём он видел этот смысл?
С его точки зрения, с распадом СССР завершился определенный путь развития имперской России, идеальная, предельная цель существования которой состояла в усилии присоединиться к западной цивилизации, войти в Европу. По мнению Цымбурского, в 1991 году мы потеряли те территории, которые соединяли нас с Европой. Объективно, с геополитической точки зрения, это не могло не означать фрустрацию нашего европоцентризма. Тут важный момент – Цымбурский отнюдь не радовался распаду Союза, наоборот. Он переживал за Крым, за Приднестровье, за родную и любимую им Белоруссию, которую отказывался считать лимитрофным государством, подобным Украине или Молдове. Но он полагал, что вне зависимости от того, чего хотят и чего не хотят элиты новой России, наша страна уже не сможет впредь считать себя частью Европы. В этом смысле геополитика будет действительно определять нашу идеологию, но не в том смысле, в каком об этом говорят евразийцы всех мастей. Перестав контролировать лимитрофные территории, территории-проливы, мы как бы обнулили три столетия нашей имперской экспансии и фактически вернулись в XVII век. В этом смысле мы не перестали существовать как геополитическое целое, но в то же время погиб наш европоцентризм, наше страстное желание воссоединиться с той цивилизацией, которую российский интеллектуальный класс считает своей «второй Родиной», духовной метрополией. Теперь придется привыкать жить в своего рода цивилизационной изоляции от Европы, тем более что последняя, с одной стороны, осуществляет экспансию своих структур к российским границам, а с другой – не испытывает желания даже в будущем принимать в свой состав Россию.
Наша задача теперь – обратиться на Сибирь, на Северо-Восток, поднять и развивать, как он говорил, трудные пространства, которые были не освоены Россией именно потому, что она была прикована к Европе и стремилась в Европу. И для неё, по этой причине, земли на Западе имели большее значение, чем весь наш огромнейший Северо-Восток, и так далее. В этом смысле Цымбурский следовал Солженицыну, который в «Письме вождям Советского Союза» говорил о том же самом Северо-Востоке как пространстве русской внутренней экспансии.
Цымбурский оказался пророком в главном: несмотря на всю позднесоветскую, горбачевскую, и постсоветскую, ельцинскую, риторику присоединения к Европе, которая в это время господствовала в российских масс-медиа, в политической элите, в дискурсе всех действующих политиков, несмотря на все это, геополитический смысл распада Советского Союза состоял в отделении России от Европы.
Вадим Цымбурский
Цымбурский действительно предрёк сегодняшний виток цивилизационного противостояния почти в точности, но в чём он оказался не совсем прав – в том, что он глядел на ситуацию после 1991 года чересчур оптимистично, он не считал возможным, не допускал расширения НАТО на восток, считая, что Запад не сможет переварить даже ГДР, уж тем более вот эти новые государства, новые демократии, которые возникли тогда на восточной периферии Европы: Польшу, Венгрию, Прибалтику и особенно Украину. Он был убежден в том, что Европейский союз надорвется, пытаясь взять эти территории под свой контроль и удержать их в едином миграционном и экономическом пространстве.
В принципе, он оказался прав и в этом. Европейский союз, собственно, и сломался на этом безудержном расширении, но для того, чтобы это стало фактом, потребовалось какое-то время, а до этого времени экспансия западных структур на эти территории шла с нарастающей силой. Поэтому, когда Цымбурский писал «Геополитику для евразийской Атлантиды», было видно, что он не знает ответа на вопрос, как следует вести себя России – в контексте «островной» геополитики – в ситуации поглощения Лимитрофа Евро-Атлантикой.
«Геополитика для евразийской Атлантиды» была написана в период трагедии Югославии, и он очень сильно переживал за ее судьбу, в первый раз реально испытав чувство негодования к тому, что всегда пренебрежительно именовал «мировым цивилизованным». В 1999 году он никакого другого направления российского внешнеполитического продвижения, кроме как в Азию, не видел. Поэтому слово «евразийский» появляется у него, прямо скажем, для того чтобы закрыть эту геополитическую тему.
Однако в конце жизни он приходит к явному намерению пересмотреть основания собственной концепции. Для него был важный момент – признание Россией независимости Абхазии и Южной Осетии по итогам грузинской войны 2008 года. Он увидел в этом событии решение проблемы, как может мыслиться «Остров Россия» в контексте экспансии Евро-Атлантики на Восток. Он посчитал, что нужно ввести в аппарат собственной концепции такую категорию, как шельф «Острова России» – обозначив этим выражением те территории, которые в случае продолжения экспансии Запада выберут не его, а Россию, будучи связанными с ней культурными, историческими или же этническими связями. По сути дела, в этот период Цымбурский приближается к пониманию фактической неизбежности того, что случится с Россией в 2014 году. Он даже будет писать, что нельзя исключить, что границы России изменятся, полагая, однако, что это изменение не разрушит логику его «островной концепции». Собственно, из вот этих предсмертных догадок ученого (который ушел из жизни в 52 года, в марте 2009) и родилась уже моя собственная концепция «цивилизационного реализма».
Но всё это для меня имеет вторичное значение, потому что с определённого момента образ евразийской Атлантиды для меня стал наполняться какими-то другими смыслами и тоже в связи с Цымбурским. Дело в том, что с конца 1990-х годов он стал разрабатывать свою какую-то очень странную, никем при его жизни не осмысленную идею хронополитики. В этой хронополитике он опирался на работу, которую очень не любят современные философы – на «Закат Европы» Освальда Шпенглера. Причём не на первый знаменитый том этой работы, а как раз на второй, который переведён на русский язык не так давно, как раз где-то в 90-е годы, и он называется «Всемирно-исторические перспективы». Он вышел, кажется, в 1922 году.
Шпенглер в этом томе доказывает, что в каждой из высоких культур есть два начала. Говоря языком Фрейда, которого Шпенглер, возможно, читал, – это «тотем» и «табу». Шпенглер исходил из того, что тотем – это родовое начало, можно сказать рыцарское начало рода и потомства. Второе начало – духовное. Речь идет о противостоянии кшатриев и брахманов, духовенства и дворянства, рыцарства и монашества. Эти два начала существуют в каждой цивилизации и которые, независимо друг от друга, и их относительно бесконфликтное сосуществование определяет собой ту фазу развития каждой, которая называется феодализмом.
Но вот дальше что-то происходит в истории человечества, в истории каждой из цивилизаций, в истории каждой из культур. Второе начало существует в отдалении от власти – духовенство. Они же живут в монастырях, они живут сосредоточенно на своей духовной, интеллектуальной, созерцательной жизни, как и брахманы в Индии или как пифагорейские кружки в Древней Греции, или как монахи в Средневековой Европе. Они никак, собственно, не влияют на общество. Более того – они даже не борются за женщин и политическую власть в том смысле, что они, как правило, соблюдают обеты безбрачия и, тем самым они утверждают свою автономию от власти, которая позволяет им свободно заниматься созерцательной жизнью и сохранять отстраненность от социума. И так это все длится до какого-то времени, пока не наступает своего рода «час икс» истории. Шпенглер называет этот «час икс» «временем Пифагора, Мухаммеда, Кромвеля». Цымбурский прибавлял и Ленина, давая этому событию название «городской революции». В этот момент «духовное сословие» пытается перестроить общество по своим принципам, нормам и представлениям о жизни, при этом претерпевает изменения и религиозная традиция. И Цымбурский считал, что русская большевистская революция – это выход секуляризированных потомков духовенства на историческую сцену, чтобы создать общество в соответствии со своими приоритетами. Но когда они это делают, они перестают быть духовенством и становятся теми, кого, по нашим категориям, можно обозначить понятием «интеллигенция», а еще лучше термином «интеллектуальный класс», то есть учёным сословием, классом производителей и распространителей нового знания.
На мой взгляд, современное общество отличается от традиционного, назовем его аграрно-сословным, тем, что открывает для себя социальную роль научного знания. Современное общество отличается тем, что учитывает приоритетную роль знания и, соответственно, роль производителя знания – интеллектуального класса – в развитии общества и его конкурентном успехе. Общество оказывается тем сильнее, чем на более передовых рубежах науки находятся его цеха производства научного знания, чем быстрее оно оказывается способно воспользоваться плодами их деятельности. Изначально интеллектуальный класс занимает не самое высокое место в системе сословной иерархии. Но рано или поздно он обретает социальную и политическую субъектность и начинает претендовать на лидерство.
Ранним свидетельством этой социальной претензии может считаться незавершенная утопия Фрэнсиса Бэкона «Новая Атлантида». Рукопись этой повести была найдена в бумагах великого английского ученого XVI–XVII веков и опубликована посмертно в 1627 году. Утопию эту не очень любили в СССР, поскольку в отличие от Мора и Кампанеллы Бэкон не призывал ни к общности имущества, ни к насильственному установлению социального равенства. Не найти у Бэкона ни призывов к общности жен, ни борьбы с церковью. Его утопия не претендовала на полномасштабную и коренную перестройку всего человеческого общежития. Смысл ее состоял в подчинении общества, его политической и социальной инфраструктуры тому сегменту интеллектуального класса, который был вовлечен в производство научных инноваций в разных направлениях.
Фрэнсис Бэкон
Хотя в повести Бэкона подробно не описывается политическое устройство острова Бенсалем, но в ходе рассказа о таинственном Доме Соломона, своего рода Академии наук, расположенной на этом острове, выясняется, что члены дома обладают такими правами, которых лишены остальные островитяне. Им, например, позволено вступать в контакт с иностранцами, что строжайше запрещено другим жителям Бенсалема:
«Запретив своим подданным плавания во все края, не подвластные его короне, государь, однако ж, постановил, чтобы каждые двенадцать лет из королевства нашего отплывало в разных направлениях два корабля; чтобы на каждом из них отправлялось по три члена Соломонова дома для ознакомления с делами тех стран, куда они направляются, в особенности с науками, искусствами, производствами и изобретениями всего мира, и для доставки нам всевозможных книг, инструментов и образцов; и чтобы привезшие их корабли возвращались, сами же они оставались в чужой земле до следующей такой поездки».
Из этого и других замечаний Бэкона можно сделать вывод, что Дом Соломона если и не представляет собой в прямом смысле тайного правительства острова, то является как бы идеальной целью, «энтелехией» его существования: остров в целом служит интересам Дома, обеспечивая успех его деятельности. И в то же самое время плоды достижений Дома Соломона, то есть научно-исследовательской корпорации, возвращаются островитянам в виде конкретных материальных благ.
«Новая Атлантида» – это та социальная утопия, на которую во все века сознательно или бессознательно ориентировался интеллектуальный класс: в таком обществе все классы работали бы на благо ученых, а те, в свою очередь, будучи освобождены от физической работы и занимаясь любимым делом, выведывали у природы ее сокровенные тайны и платили бы другим классам за их «отчужденный» труд приоритетным доступом к плодам самых передовых технических и научных открытий. По сути, это общество, хотя и не является в строгом смысле эгалитарным, на самом деле и представляет собой первый вариант того общественного устройства, которую ранний большевизм считал переходной формой к будущей коммунистической утопии. Революционные марксисты обозначили фактически диктатуру инженерно-технического и научно-исследовательского сословия понятием «диктатуры пролетариата». Феномен интеллектуального класса был скрыт за многозначным понятием «пролетариат», которым можно было объединить фабрично-заводской люд и инженерно-техническую интеллигенцию в явной надежде, что инженеры (в том случае, если они примут марксизм как программу действий) поведут за собой рабочих, а рабочие своим протестным массовым давлением освободят инженеров от господства частных собственников, заставив работать на общество в целом.
В конце 1890-х годов внутри интеллектуального сообщества Петербурга состоялся небезынтересный спор между либеральным публицистом Людвигом Слонимским и марксистом Марком Ратнером. Слонимский критиковал теорию прибавочной стоимости, изложенную в «Капитале» Маркса, в том числе и по той причине, что эта теория якобы не подчеркивает важную роль интеллектуального труда, то есть науки, в производстве капитала, оседающего затем в кошельке предпринимателя. Ратнер отвечал с цитатами из «Капитала» в руках, что Маркс прекрасно учитывал роль интеллектуального труда, и даже настаивал на том, что выражением «рабочий класс» он описывает не только человека физического, мускульного труда, но также и участвующего в производстве наемного интеллектуала.
Но если это так, то почему «пролетариями» мы должны называть обязательно людей, стоящих у станка, а не людей, разрабатывающих эти самые станки? И в этом случае разве не должны мы совсем иными глазами взглянуть на идею «диктатуры пролетариата»? Совсем не абсурдной должна показаться мысль, что она должна была быть отнюдь не диктатурой промышленных низов, но авторитарной властью научно-технической интеллигенции, опирающейся действительно на эти самые рабочие низы, но при удержании в сознании только им понятной высшей цели.
А высшая цель – это общество, в котором постоянный и неуклонный прогресс науки, не отягощенный ни корыстными экономическими расчетами, ни заботами о социальном равновесии, ни религиозными табу, будет обеспечивать постоянный и неуклонный переток людей из низшей, «рабочей», то есть мускульной, страты в страту высшую, интеллектуальную. В том числе за счет автоматизации производства, расширения сферы массового образования, переподготовки кадров и т. д.
Переводя этот идеал на наши сегодняшние реалии, можно сказать, что самым близким аналогом «диктатуры пролетариата» казалась бы диктатура Академии наук над остальным обществом, при условии, что, освобождаясь от бремени отчужденного труда, ряды этой Академии наук в союзе, скажем, с Академией художеств расширялись бы до бесконечности, пополняясь новыми и новыми кадрами. Братья Стругацкие в своих ранних повестях попытались художественно запечатлеть этот идеал в виде Мира Полдня, и советские интеллигенты буквально влюбились в него, не сознавая, что перед ними – та самая «диктатура пролетариата», которая с кровью и болью пробивала себе дорогу в 1920-е годы.
Как следует к этому относиться с консервативной точки зрения?
В фильме «Сталкер» Андрея Тарковского есть момент, когда герой Кайдановского предостерегает Писателя в исполнении Солоницына от того, чтобы пойти в заветную комнату простым коротким путем. Понятно, что это метафора религиозного отношения к истории – с христианской точки зрения, простым путем в истории не ходят. Попытка воссоздать Новую Атлантиду в виде «диктатуры» якобы пролетариата за счет установления cоветской власти с одной стороны и электрификации с другой привела к безжалостному уничтожению как бы лишних, не нужных этой утопии групп населения: военной аристократии, казачества, купечества, почти полному истреблению духовенства. Уже после смерти Ленина лишним и мешающим достижению социального рая оказалось крупное крестьянство. И кончилось все это тем, что в 1930-е годы самая идеологизированная часть марксистской интеллигенции наконец с ужасом для себя обнаружила, что в отсутствие вот этих якобы лишних сословий она осталась в одиноком противостоянии с хищной и безжалостной новой номенклатурой, выходцами, как правило, из мелкого крестьянства, которая в этих интеллигентах небезосновательно усматривала причину своих несчастий.
Вот к чему приводит в истории прямой путь к социальной мечте, вот чем оборачивается каждый новый рывок к столь, казалось бы, прекрасной (и в самом деле прекрасной) Новой Атлантиде. И оказывается, что этой утопии не хватает дворянской чести (она ушла вместе с самим дворянством), не хватает экономической смекалки (она погибла вместе с купечеством), ей явно недостает чувства трансцендентной истины (она загнана в подполье вместе с духовенством). И каждое истребленное этой утопией сословие мстит за себя классу-гегемону, которым, как мы уже говорили, на самом деле является этот самый «мыслящий пролетариат».
Повторится ли попытка возрождения этой утопии? Она повторится обязательно, ибо она и есть движущая сила всего социального прогресса. Только слова будут какие-то новые. Не «диктатура пролетариата», но, скажем, матриархат. Появятся новые философы, которые скажут, что победе социальной утопии мешают сильные, здоровые, властные и сексуально активные мужчины. И если их всех отправить в гости к Харви Вайнштейну, то в этом случае лишенным воли к власти, обращенным к познанию и культуре интеллектуалам обоих полов будет легко и просто жить на этом свете, без риска оказаться в подчинении у очередных «неприятных классов» – финансистов, силовиков, теневиков, каких-нибудь братков и т. д. и т. п.
Но вспомним снова Сталкера: короткий путь в истории – самый опасный. В прошлый раз, в XX веке, Зона, то есть та сила, что управляет историей, нас остановила. Но далеко не факт, что она захочет остановить нас снова, в веке XXI.
Кадр из фильма «Сталкер», 1979 г., СССР, режиссёр Андрей Тарковский
Однако мы не сможем называть себя в полном смысле цивилизацией, если все-таки окажемся совсем отделены от идеи Новой Атлантиды. В этом и состоит задача консерватизма, или как говорил Цымбурский, задача русского викторианства. Нужно попытаться вписать Новую Атлантиду в существующее общества с его реальными действующими лицами, всеми этими «неприятными классами» — силовиками, чиновниками, финансистами, деклассирванным пролетариатом и трудовыми мигрантами. Если мы начнем действовать по-большевистски, мы снова создадим себе могильщика в виде какого-нибудь очередного авторитарного монстра, если совсем откажемся от Бэкона и Новой Атлантиды, признаем, что интеллектуального класса не было и нет, а есть лишь оплаченные тем или иным заказчиком «говорящие головы», не будем бороться за свое право и свою на самом деле обязанность говорить истину (а это очень и очень неочевидное для современного мира право), то распишемся в собственном историческом фиаско. Поэтому если мы хотим, чтобы идея евразийской Атлантиды обрела свой позитивный смысл, нам, конечно, необходимо, чтобы интеллектуальный класс России обрел свою субъектность, смог бы выдвинуть к власти и к другим классам свой набор требований, но при этом нужно, что этот класс связывал себя именно с Россией, чтобы видел в ней реализацию своих исторических перспектив. Если мы хотим, дерзаем называть себя «цивилизацией», нам, как и любой иной цивилизации, нужно быть немного «Атлантидой», то есть обществом, способным не только использовать науку, но и подчинить себя науке, то есть подчинить свои властные, имущественные и культурные установки бескорыстному служению объективной истине.
Смотрите видеоверсию лекции философа, политолога, кандидата философских наук, доцента философского факультета МГУ им. М.В.Ломоносова Бориса Вадимовича Межуева «Метафора «Евразийской Атлантиды» в прошлом, настоящем и будущем», прочитанная в рамках работы Международного форума «Евразия: «Точки Роста» и вызовы будущего – повестка 2030» (г. Псков, 26-29 апреля 2021 г.):
