Феномен капитализма проявляется, как минимум, на трёх уровнях, каждый последующий из которых является следствием развития предшествующих. Во-первых, капитализм предстаёт как ценностно-психологическая установка, формирующая деятельность субъекта. Главной целью такой деятельности становится получение прибыли; соответственно, главной ценностью оказываются деньги. Но, при этом, функция денег сводится не к накоплению богатства, т.е. к возможности простой траты денег, а к капиталу. В рамках подобной целевой установки деньги являются начальным и конечным этапами производственного цикла, в процессе которого происходит увеличение их количества.
В своё время Карл Маркс сформулировал две схемы, регулирующие процессы в двух типах производств – докапиталистическом и капиталистическом. Схема первого типа предполагает, что начальным и конечным этапами производства являются товары (вещи), а деньги выступают посредником в этом процессе: Т àД àТ. Функция денег в данном случае сводится к обеспечению возможностей производства вещей. Капиталистический тип производства переворачивает отношение между деньгами и вещами: Д àТ àД. Теперь уже товары (вещи) оказываются посредниками в процессе производства денег. Сам Маркс связывал эти две схемы с объективной реальностью, т.е. с производством как таковым. При этом он не придавал большого значения тому обстоятельству, что подобные схемы – изначально – являются именно субъективными установками. Маркс анализировал психологию капитализма применительно к той фазе его становления, когда капитализм является активно действующей экономической системой, т.е. находится на высокой стадии развития. Но капитализм как тип мотивации наиболее явно показывает себя именно на ранних стадиях своего развития, в период формирования системы. Возможно, именно невнимание Маркса к психологическим особенностям деятельности субъекта, что является типичной чертой теоретического стиля, сформировавшего мышление людей его поколения, и не позволило ему увидеть то, что капиталистические мотивации и капиталистические экономики формировались задолго до Нового Времени и, соответственно, капитализм не является исключительно новоевропейским культурно-экономическим продуктом. Показательно, что поколение теоретиков, шедшее вслед за Марксом, открывает для себя и мир психологии, и выводит капитализм за новоевропейские рамки. К концу XIXвека термин «античный капитализм», например, является абсолютно легитимным и не имееткаких-либо коннотаций, связанных с экстравагантностью и скандальностью.
Объективным основанием для возникновения капитализма как ценностно-психологической установки, регулирующей деятельность субъекта, является всего лишь существование товарно-денежного производства. Такое производство обнаруживается везде, где существует город. Тип капиталиста в обязательном порядке присутствует везде, где существует городская социальная среда. Вавилонский купец эпохи Хаммурапи является капиталистом. Им же является меняла в средневековом европейском городе – несмотря на то, что городские власти активно поддерживают некапиталистический тип производства. И даже в Советском Союзе капиталист не исчезает из городской среды: обилие спекулянтов на советских «чёрных рынках» – это именно капиталистическая среда, сообщество, внутри которого господствует капиталистическая психология.
Развитие капиталистической психологии предполагает – в качестве параллельного явления – развитие индивидуализма, выделение личности за пределы родовой, архаической психологии. Капитализм оказывается частным проявлением индивидуализма, и связь между капитализмом и индивидуализмом является органической, неразрывной.
Неизбежной платой за подобный экономический индивидуализм оказываются экономические кризисы, которые капитализм несёт вместе с собой. И чем сильнее развит капитализм, тем более глобальными оказываются кризисы. Они оказываются способом согласования разных индивидуальных экономических интересов и гармонизации экономического пространства, пусть и осуществляющихся негативным образом.
Рождение города превращает капитализм в устойчивое явление социальной жизни, которое существует параллельно товарно-денежному производству, и в качестве типа деятельностной мотивации будет существовать до тех пор, пока будут существовать деньги как средство обмена.
Во-вторых, капитализм показывает себя как структурная модель производства; в этом, более объективированном виде он может быть связан с конкретным производственным комплексом – отдельным предприятием или группой предприятий, чья деятельность ориентирована на получение прибыли. Подобные предприятия опять-таки обнаруживаются и за пределами Нового Времени. Те же банки, например, существуют на протяжении всей истории западноевропейского Средневековья. Примеры подобных предприятий, действовавших в формально некапиталистической экономической среде, в огромном количестве можно найти в монументальной работе «Материальная цивилизаця» Фернана Броделя.
Достаточно часто возможность существования подобных предприятий связывается с так называемой «рыночной экономикой». Отсюда – мифологическое утверждение, столь популярное, в частности, в позднесоветское время, согласно которому рынок и капитализм являются синонимами. В действительности, подобное утверждение является одной из иллюзий неолиберальной экономики.
Исследователи различных экономических моделей (тот же Бродель, в частности) неоднократно обращали внимание на то, что рынок – это универсальный элемент любой экономики, предполагающей необходимость обмена. Наличие рынка само по себе не делает предприятие или отдельного экономического субъекта капиталистом. Капитализм – это не просто связь с рынком, а конкретные, определённые требования к рынку. Рынок должен способствовать получению прибыли. Производство денег должно быть расширеннымпроизводством.
Маркс связывал становление капитализма с институтом частной собственности на средства производства. В значительной степени это верно. Наличие такой собственности стимулирует развитие капитализма, в новоевропейском культурно-экономическом контексте именно частная собственность стала важнейшим условием развития капиталистической экономики. Тем не менее, наличие частной собственности в её предельно законченном, юридически оформленном виде не является обязательным условием для существования предприятий капиталистического типа. Об этом свидетельствует как прошлое (рабы-предприниматели в Древнем Египте, древнеримский пекулий, капиталисты крестьяне в России), так и настоящее (корпоративная собственность).
В-третьих, капитализм является целостным типом экономического пространства, т.е. экономической системой. Внутри системы действуют универсальные принципы рациональности, соответствие которым формально гарантирует существование экономического субъекта. Можно сказать, что капиталистическая экономическая система является результатом предельной объективации капиталистической психологической установки.
Главные принципы, регулирующие поведение экономического субъекта в капиталистической системе, — это индивидуализм (относительная экономическая независимость) и целевая установка, ориентированная на получение максимальной прибыли. Та же экономическая (капиталистическая) рациональность свидетельствует: чем выше прибыль, подытоживающая экономическую операцию, тем эффективнее (успешнее) деятельность в целом.
Изначально капиталистические экономические системы были системами региональными (локальными). Они утверждались в пределах конкретного города или региона. Так, например, можно говорить о Вавилонском и финикийском капитализмах, античном (древнегреческом) капитализме, о западноевропейском капитализме XVII-XVIIIвеков. И лишь после первой промышленной революции западноевропейский капитализм начал стремительно превращаться в мировую экономическую систему. Важнейшим условием этой метаморфозы стал переход от мануфактуры к фабрике. Машина превратила региональную капиталистическую экономическую систему в мировую.
Тем не менее, тезис о том, что именно западноевропейский капитализм стал главной причиной промышленного переворота, обладает устойчивой проблематичностью и не может быть верифицирован. Огромную роль в этом событии сыграли ведущие новоевропейские государства с присущим им милитаризмом. И если в Великобритании промышленный переворот осуществлялся, почти исключительно силами частных компаний, то во Франции ведущую роль сыграло именно государство.
Тем не менее, идеологи капитализма приписали именно этой экономической модели основную заслугу в деле технической модернизации Запада. Впрочем, подобный подход для капиталистической идеологии является привычным. Все основные технологические и социальные достижения ХХ века капитализм так же приписывает себе, хотя в действительности они имеют совершенно иное, противоположное капитализму происхождение.
Современная экономика уже не соответствует идеалам «классического капитализма» и в точном смысле этого слова уже не является безусловно капиталистической. Элементы государственного планирования и управления играют в ней всё большую роль. И именно государство оказалось той силой, которая стимулировала развитие наиболее сложных технологических отраслей. Государственные интересы и потребности холодной войны предопределили тот гигантский скачок в развитии технологий, после которого дистанция между Лондоном 1900 года и Лондоном 2000-го оказывается значительно большей, чем аналогичная дистанция между Лондоном-1900 и Лондоном XVI века.
Не имеет капитализм прямого отношения и к созданию социального государства на Западе. Создание такого государства стало насилием над капитализмом, т.к. учреждало институты и нормы, прямо противоречащие нормам экономической рентабельности. Социальное государство на Западе возникло в процессе политического и идеологического соревнования между Западом и СССР и стало ответом со стороны Запада на «советский вызов» в области социальной политики. В связи с этим показательным является то обстоятельство, что после 1991 года, т.е. после исчезновения СССР, на Западе регулярно звучат утверждения, что западное социальное государство пребывает в состоянии кризиса, как, впрочем, и национальное государство, и идёт наступление на «социальные завоевания трудящихся».
Вся история западноевропейского капитализма, по сути, является тотальной фальсификацией, призванной сформировать представление, согласно которому капитализм является главной силой технологического и социального развития. В рамках решения этой задачи капитализму приписываются все достижения цивилизации, в том числе и те, к которым он не только не имеет прямого отношения, но и с которыми он длительное время боролся.
Ярким примером фальсификации реальной истории под знаком апологетики капитализма является тема современных информационных технологий. Сегодня с этими технологиями связываются надежды на новую технологическую революцию, аналогичную тем, которые произошли ранее. Сама идея «четвёртой промышленной революции», сводящейся к активному внедрению компьютерной техники в производство и социальную жизнь, выглядит очередной иллюзией, призванной заретушировать глобальные проблемы современной экономики, но то, что компьютеризация играет огромную роль в современной жизни, очевидно. Используя это обстоятельство, либеральные СМИ активно озвучивают идею, что именно капитализм создал условия для развития компьютеризации, и, соответственно, он же – и только он – сможет использовать открывающиеся технические и социальные возможности в полной мере.
Один из недавних бестселлеров подобного рода – книга Клауса Шваба «Четвёртая промышленная революция», котораясегодня является «образцовой» моделью понимания происходящих в обществе процессов, претендует на роль парадигмальной работы, призванной предопределять основные направления (тренды) последующих футурологических исследований, в т.ч. включающих в себя аналитику философского типа.
Но в реальности капитализм к изначальномупоявлению компьютера и сети Интернет отношения не имеет. За его появление ответственны не частные, а государственные структуры, чьи принципы экономического функционирования, по сути, были анти-капиталистическими и противоречили всем представлениям о капиталистической рациональности.
Аналогична ситуация с открытием и освоением ядерной энергии. Именно эта энергия стала основой последней научно-технической революции, начавшейся в 50-е годы прошлого века и создавшей современное «информационное» общество. Но к этому процессу капитализм никакого отношения не имеет. И если помнить о том, что именно научно-техническая революция является условием для последующего развития, то необходимо признать, что истоки современной технологической реальности созданы не капитализмом.
Отношения между капитализмом и культурой как целостным идеационно-социальным пространством динамичны и противоречивы. Изначально капитализм заполнял лишь один из сегментов этого пространства, был частнымпроявлением процесса становления культуры. Но в моменты превращения капитализма в систему (в региональную или мировую – в данном случае не важно) отношения между капитализмом и культурой меняются. Капитализм стремится подчинить культуру себе, превратить её в нечто производное от собственных принципов и интересов.
Подобная трансформация предполагает, что культурная деятельность должна ориентироваться на принципиально новую систему ценностей. Особенность этой системы в том, что она превращает ценность в стоимость, стремясь отождествить их друг с другом. Тем самым духовные аспекты деятельности культуры сводятся к потребительским.
Докапиталистическая культура была «культурой слова». Слова ускользают от исчисления. Соответственно, ценность, сформулированная при помощи слов, так же оказывается неисчислимой. Капитализм стремится подменить слово числом: всё, что существует, имеет цену. Соответственно, вся система ценности культуры переводится на прагматическое основание. И подобный прагматизм должен пропитать собою все аспекты социальной жизни.
В данном случае, велика вероятность в очередной раз столкнуться с фальсификацией представлений о влиянии капитализма на культуру. Апологеты либерализма весьма часто ссылаются на историю искусства XIX– нач. ХХ века, объявляя само это искусство творением капиталистической эпохи. А далее ставится знак равенства между «капиталистической эпохой» и «капитализмом как таковым». При этом игнорируется то обстоятельство, что культура XIXвека, например литература, была протестом против капитализма; её пафос – это пафос критики тех социальных реалий, ответственность за появление которых в значительной степени несёт именно капитализм.
Прошлое никогда не сводится к какой-то одной тенденции, одному стилю, одной культурно-исторической модели. И даже если мы имеем дело с эпохой, в рамках которой – в соответствии со всеми формальными критериями оценки – господствует капиталистическая система, это не означает, что данная система будет единственным, если не главным, творцом этой эпохи. Применительно к сфере культуры это означает, что основные, наиболее значимые её творения не вписываются в mainstream, являясь, по сути, не апологетикой, а критикой существующего положения дел.
Многим критикам капитализма XIXвека, в том числе Марксу, казалось, что достаточно быстро капитализм подчинит себе все сферы жизни общества и обретёт подлинно тотальный характер (термин Д. Лукача).
Тем не менее, в ХХ веке подобной метаморфозы не произошло. События ХХ века применительно к истории капитализма обладают достаточно противоречивым содержанием. С одной стороны, именно в прошлом столетии капиталистическая экономическая система стала подлинно мировой системой. В орбиту влияния капитализма вошли новые регионы. Во многом, это стало возможным за счёт разрушения архаических, традиционных обществ. Серьёзные изменения произошли и внутри капиталистического общества. Капитализм, в частности, может считать своей победой создание «общества потребления», если понимать под последним не устойчивые, конкретные социальные структуры, а комплекс деятельностных мотиваций, широко распространённых в обществе.
Но, с другой стороны, внутри этого же общества стали происходить метаморфозы, которые не были производными от логики становления капитализма. В первую очередь, это относится к формированию социального государства в центре мировой капиталистической системы. Появление такого государства было вызвано не экономическими причинами, а политическими.
Безусловно, эти политические причины были связаны с противостоянием СССР, о чём уже было сказано выше. Но не менее важную роль в появлении социального государства сыграли внутренние проблемы. 1929 год наглядно продемонстрировал нестабильность капиталистической мировой экономики. Симптоматично, что чёткого понимания причин возникновения Великой депрессии нет до сих пор. Это свидетельствует о том, что капитализм не только не контролирует внутренние экономические процессы, но и не понимает их. Данное обстоятельство является элементом более глобальной особенности этой системы: капитализм «умеет» создавать кризисы, но не умеет из них выходить без посторонней помощи. В случае с той же Великой депрессией «способами выхода» стали «Новый курс» Ф.Д. Рузвельта, делавший акцент не на «невидимой руке рынка», а на государственном регулировании, и последовавшая вскоре Вторая мировая война. Именно размах социальной нестабильности в моменты кризисов, которые происходили в ХХ веке с удручающей регулярности, и стал «внутренней причиной» формирования социального государства. В каких-то странах социальное государство стало непосредственной реакцией на кризисы (объективированное воспоминание о хаосе), в других оно стало формой «превентивного удара», способного если не предотвратить кризис, то, по крайней мере, минимизировать его последствия.
Но исключительно формированием социального государства антикапиталистическая реакция внутри западного общества не ограничивалась. На всём протяжении ХХ века в экономике западных стран обнаруживается устойчивый рост влияния методов внерыночного регулирования и элементов плановой экономики. Источником этих новаций являлись национальные государства и наднациональные политические структуры, например, ЕЭС. Под влиянием некапиталистических методов организации и управления оказались целые отрасли экономики, в первую очередь те, что были связаны с производством высокотехнологичных продуктов. Одновременно с этим, методы экономического (планового) регулирования распространялись и в сфере отношений, в которых государство не участвовало, например, при разделе авиационных рынков крупными корпорациями.
Безусловно, появление некапиталистических секторов экономики внутри капиталистической системы можно объяснить случайными обстоятельствами – перипетиями всё той же холодной войны, в частности. Но не менее важными являются обстоятельства структурного характера: достаточно часто проявляющуюся неспособность капиталистического рынка делать высокотехнологичную продукцию рентабельной и осознание того обстоятельства, что власть всё той же «невидимой руки рынка» неизбежно приводит к возникновению социально-экономического хаоса, последствия которого для современной экономики могут оказаться настолько катастрофичными, что неизбежно приведут к краху системы в целом. Неизбежной реакцией на эту угрозу стало ограничение сферы действий рыночных механизмов.
Если учитывать тенденцию усиления внекапиталистических элементов внутри капиталистической экономики, то тезис И. Валлерстайна о существовании в ХХ веке единой, мировой капиталистической системы нуждается в конкретизации и относительном ограничении. Одновременно с формированием мировой капиталистической системы внутри неё формировались внекапиталистические зоны. И таких зон с течением времени становилось всё больше. Это обстоятельство препятствовало обретению капитализмом подлинно тотального характера. На противоположном полюсе социальной жизни находилось государство и ряд связанных с ним институтов, чья логика действий не соответствовала капиталистическим нормам рациональности. Можно много и вполне оправданно критиковать западные государства за их связь с экономическими структурами и зависимость от этих структур, но, тем не менее, качества исторического субъекта эти государства, пусть и в ущербной степени, смогли сохранить.
Ситуация принципиально изменилась после 1991 года. С гибелью Советского Союза необходимость в существовании западного государства как инструмента «политики сдерживания» стремительно уменьшилась. Исчез СССР, исчезли и его оппоненты.
Именно в 1990-е годы мировая капиталистическая экономика серьёзно усилила свои позиции. Начиная с этого десятилетия можно говорить о победе капитализма в мировом масштабе. Ряд неолиберальных идеологов осознал это событие в форме признания наступления «конца истории».
Симптоматично, что время «конца истории» и возникшая неолиберальная эйфория по этому поводу почти совпали с наступлением кризиса, из которого мировая экономика не может выйти до сих пор.
Ещё одним неолиберальным мифом является представление о том, что капитализм обеспечивает устойчивоеразвитие экономики и общества. Но реальная история западноевропейского XIXвека данного тезиса не подтверждает. В данном случае XIXвек показателен в связи с тем, что с точки зрения неолиберализма именно тогда капитализм существовал в своём наиболее «чистом виде», не испытывая давления со стороны внеэкономических факторов, и, соответственно, именно в тот период он продемонстрировал собственную успешность в максимальной степени.
Но XIXвек оказывается не только временем успехов, но и временем глобальных потрясений, на языке политэкономии обозначаемых как «экономические кризисы». Традиционно начало глобальных капиталистических кризисов датируется 1825 годом. Именно тогда кризис, возникший в Англии, оказал столь сильное влияние на другие капиталистические экономики, что многие современные экономисты считают его первым мировым кризисом перепроизводства. Тем не менее, 1825 год оказался далеко не первым экономическим кризисом XIXвека. Сама эта дата является, во многом, конвенциональной.
Ещё в начале 1810-х годов возник мощный кризис в Англии и Франции, отразившийся на всей континентальной Европе. «В 1810 году английская промышленность была поражена кризисом необычайно остроты. Как полагали современники, по масштабам и тяжести он превзошёл всё, что видела страна за два последних десятилетия. Английский экспорт, составлявший в 1810 году 34,1 млн. фунтов стерлингов, упал к 1811 году до 22,7 млн. фунтов стерлингов. Экспорт хлопчатобумажных изделий снизился на 37%»[5]. Кризис был очень длительным, затянулся на целое десятилетие.
Показательно, что уже этот кризис, по сути, имел мировой характер. «В экономической истории принято разделять «английские кризисы» 1810-1811, 1815-1816 и 1818-1819 годов. Между тем кризисы эти были общемировым явлением. Они затрагивали Францию, Россию, США, Германию, Италию и Испанию. От них страдали голландские и скандинавские производители, а также колонии европейских держав. Проблемы со сбытом английских, французских, немецких и иных промышленных товаров порождали переполнение рынков сырьем, спекуляции хлебом и обнищание европейских и североамериканских рабочих. Страдало также сельское хозяйство. Промежутки между кризисами (за исключением 1814-1815 годов для Англии) являли собой депрессивные передышки перед новыми обвалами продаж». «По своей продолжительности и разрушительной силе кризис 1810-1820 годов намного превзошёл кризис 1825-1826 годов».
Кризис 1825 года повлёк за собой мощный спад в английской промышленности. Так, например, экспорт шерстяных изделий упал на 19%, а хлопчатобумажных тканей – на 23% по сравнению с 1824 годом, произошло снижение цен:на цинк – на 38%, на кофе – на 39%, на перец – на 40%, на машины – на 50%, на американский хлопок–на 59%.Экспорт США сократилсяна 22%, цены на хлопок снизились в 2 раза.В1826 году бездействовало не менее трети хлопковыхверетёнстраны. Экспорт Франции снизился на 15%, совокупная мощность вновь установленных паровых машин снизилась с 1 187 л.с.в 1826 до 595 л.с. в 1828 году. Отразился этот кризис и на российской экономике. Русский экспорт упал в денежном выражении на 22%, в том числе экспорт лесоматериалов– на 33%, шерсти – на 70%.
При том, что сам факт возникновения кризиса уже отрицателен сам по себе, большое значение имеют сроки выхода из этого состояния. Преодоление кризиса 1825 года, в итоге, затянулось на шесть (!) лет. Поэтому вполне уместно определить это событие как «мировой кризис 1825 – 1831 годов». Далее последовали годы относительной стабильности, когда рост в одних отраслях компенсировался спадом в других. Но в 1837 году возник очередной кризис. Теперь его эпицентром стала не промышленность, а банковская сфера. Из лондонского Сити кризис распространился по Европе и Северной Америке. В этот раз его длительность составила пять лет.
Начало следующего глобального кризиса датируется 1847 годом. Симптоматично, что события именно этого кризиса впервые предельно наглядно показывают, как центр системы, находившийся в тот момент в Англии, стремится решать свои проблемы за счёт периферии. «В октябре 1845 года последовал биржевой кризис. Курсы акций обрушились на 30-40%. Масса спекулянтов была разорена, компании ликвидировались или сливались, чтобы избежать разорения. В Британии был дан сигнал о начале нового кризиса. Но промышленный спад последовал позднее: во многих отраслях экономики в 1846 году ещёсохранялся рост. Английские товары всюду искали сбыт, производя переполнение рынков. В США в 1846 году были снижены таможенные пошлины, что незамедлительно использовала британская торговля. Ввоз английских товаров в США в 1847 году на 60% превысил уровень 1846 года. Подобной была ситуация и на других рынках. Замедление развития кризиса в Англии происходило за счёт его усиления в других странах». В итоге, когда на периферии системы кризис уже полыхал вовсю, «работы по сооружению железных дорог в Англии не сократились, а возросли». Тем не менее, кризис затронул и Британию. «Причиной денежного кризиса 1847 года было всеобщее перепроизводство. Хозяйственный застой в стране продолжался уже много месяцев: внутренний и внешние рынки были переполнены. Следующими жертвами эпидемии банкротств стали компании, торговавшие с Индией и Китаем. К ним присоединились текстильные и металлургические предприятия. Потери оказывались колоссальными. Современники отмечали, что только 20 из разорившихся фирм имели долгов на 9-10 млн. фунтов стерлингов. Осенью 1847 года произошло быстрое свертывание железнодорожного строительства. Были произведены массовые увольнения. Темпы работ снизились всюду, где не были прекращены.…Глубоким оказался спад в строительной отрасли. Производство кирпича за 1847-1848 годы упало на 34%. В текстильной промышленности с 1846 по 1847 год производство хлопчатой пряжи снизилось на 29%. Но если экспорт хлопчатобумажных изделий снизился за 1845-1848 годы на 13%, то внутренне потребление упалонамного больше. Производство хлопчатобумажной пряжи для внутреннего потребления сократилось с 1845 по 1847 год на 53%. Общий экспорт Англии снизился за 1845-1848 годы на 12%. При этом количество банкротств за тот же период взлетело на 88%». В других европейских странах ситуация была ещё более катастрофичной. «Во Франции добыча угля снизилась с 1847 года по 1848 год на 23%, железной руды с 1847 по 1849 год стали получать на 35% меньше. На 31% упала за 1847-1850 годы выплавка чугуна. Сокрушительным оказалось падение производства рельсов. В 1847-1850 годах оно снизилось на 74%. С 1849 по 1850 год прирост железнодорожной сети уменьшился на 76%. Потребление хлопка с 1846 по 1848 год уменьшилось на 30%. Импорт сырья упал на 39%. Количество банкротств с 1844 по 1847 год дало прирост в 49%.Во многих сферах экономики Франции падение продолжалось около трех лет. Общее сокращение промышленного производства в 1848 году исчислялось современниками в 50%. В силу экономической отсталости и огромной доли ремесленного производства в Германии, Италии, Австрии и Испании оценить масштабы экономического падения сложно. Однако всюду оно в годы кризиса было более чем значительным. В Германии выплавка чугуна сократилась с 1847 по 1849 год на 14%. Добыча каменного угля в Пруссии снизилась с 1847 по 1848 год на 9%, а прирост длины железных дорог упал на 75%».
Кризис в экономике усугубился революционными событиями 1848-1849 годов. Тем не менее, «главным фактором обострения кризиса на Старом континенте стала не революционная волна, а громадное превосходство английской промышленности. В условиях низких мировых цен она имела все шансы покончить с конкурентами. Английская индустрия забирала себе сбыт. Себестоимость британских товаров была значительно ниже европейской, что перекладывало издержки английского кризиса на плечи европейских промышленников, ремесленников и фабричных рабочих. Именно поэтому революции, беспощадно уничтожавшие феодальную отсталость, были важнейшим антикризисным средством в Европе»[12]. Длительность этого кризиса составила, как минимум, четыре года. И если в Великобритании к 1851 году кризис вышел из острой фазы, то в США, например, именно этот год стал одним из самых тяжёлых.
Интервал 1851-1857 годов можно считать благополучным временем для мировой капиталистической системы, но в 1857 году возник очередной мировой кризис. Именно это событие непосредственно повлияло на политэкономическую теорию Маркса, в связи с чем, этот кризис часто называют «любимым кризисом Маркса». Кризис начался в банковской сфере, но очень быстро перекинулся на промышленность. «За полтора года кризиса в Великобритании объём производства в текстильной промышленности сократился на 21%, в судостроении –на 26%. Выплавка чугуна во Франции уменьшилась на 13%, в США –на 20%, в Германии –на 25%. Потребление хлопка сократилось во Франции на 13%, в Великобритании –на 23%, в США –на 27%. Большие кризисные потрясения пережила Россия. Выплавка чугуна в России уменьшилась на 17%, выпуск хлопчатобумажныхтканей –на 14%, шерстяных тканей –на 11%».
Следующий кризис датируется 1866 годом, но говорить о том, что ему предшествовало время бурного развития, не приходится. «В 1862 г., но свидетельству Маркса, в Великобритании бездействовало 58% всех ткацких станков и более 60% веретён. Разорилось большое число мелких фабрикантов»[14]. Кризис 1866 года имел преимущественно финансовый характер. Относительная стабилизация, наступившая после этого кризиса, длилась шесть лет, до 1873 года. После чего всё повторилось, но теперь уже в предельно острой фазе, длившейся беспрецедентно долго: пять лет. Именно этот периоди получил название «Великая депрессия», а в дальнейшем термин был перенесён на кризис, начавшийся в 1929 году.
С 1878 года наступает период экономической стагнации, закончившейся не переходом к фазе экономического подъёма, а очередным кризисом, длившимся на этот раз три года – с 1882 по 1885 годы. Он, как и его предыдущие аналоги, также включал в себя спад производства, биржевую панику, банкротства, рост безработицы и все другие, традиционные для данного состояния элементы. Не обошлось без кризисных явлений и последнее десятилетие XIXвека. В 1890-1893 годах кризис поразил Германию, Францию, США и Россию. В 1896 году возник острый финансовый кризис в США.
Если подвести общие итоги развития капитализма в XIXвеке, то к 1900 году (моменту начала очередного кризиса) число благополучных лет составляет 62 года, из них 12 относятся к периодам очевидной стагнации, когда не наблюдается очевидного роста производства, но отсутствует и его падение, а время кризисов насчитывает– 38 лет. При этом необходимо учитывать, что в последние пятнадцать лет происходит отход от «чистого капитализма». В экономику внедряются элементы регулирования. Частный капитал превращается в государственно-монополистический. Если же ограничить подсчёты кризисных и некризисных лет временем домонополистическим (1885 год), то картина оказывается ещё более удручающей: на 50 благополучных лет, из которых, впрочем, всё те же 12 относятся ко времени стагнации, приходится 35 кризисных. Ни о каком устойчивом развитии в этом контексте говорить не приходится. Скорее, есть смысл признать обратное: хаотичность капиталистической экономики неизбежно порождает кризисные явления, наиболее сильно отражающиеся на непривилегированных слоях населения.
В ХХ веке соотношение кризисных и не кризисных лет остаётся примерно тем же, что и веком ранее. Но меняется соотношение между временем стабильного развития и временем стагнации в пользу второго. Применительно к ХХ веку ряд экономистов говорит о феномене «скрытой стагнации», проявляющейся не в экономике в целом, а в её отдельных отраслях. При этом необходимо учитывать, что фиксация кризисных лет неолиберальной экономической статистикой привязывается, главным образом, к странам, входящим в зону центра экономической системы, но на события в странах периферии, в которых кризисы могут длиться десятилетиями, внимания не обращается. Можно констатировать, что либеральная пропаганда не просто замалчивает факты, подтверждающие, что капитализм несёт кризис в себе, но и откровенно фальсифицирует всю историю экономики в угоду позитивному образу капитализма. Действительность же не вписывается в подобные радужные инсталляции либерализма. Те же самые апологеты капитализма скрупулёзно подсчитывают человеческие и социальные потери, возникшие в результате реализации советской модели социализма. Но кто сможет подсчитать потери, ставшие следствием кризисов капиталистической экономики? По крайней мере, официальной статистики, касающейся умерших от голода во времена Великой депрессии в США, нет до сих пор. И едва ли число жертв этого кризиса меньше количества умерших во время Великого голода в СССР.
Нельзя выйти из одного капитализма в другой, из плохого его варианта – в хороший. Формирование мировой капиталистической экономики – следствие естественной логики развития капитализма. Функционирование капитала в качестве одного из важнейших условий его эффективности предполагает непрерывный рост и расширение рынков. Идея «национального капитализма», стимулировавшего, кстати, развитие в Европе национализма, в XIXвеке с точки зрения самого капитала была идеей вынужденной, отражавшей пределы его возможностей. На тот момент капиталу не хватало сил для того, чтобы преодолеть национальные границы и, вследствие этого, он позиционировал себя в качестве «национального капитала».
Но в ХХ веке ситуация изменилась. Сегодня сама логика функционирования капитала выводит его за пределы конкретной страны. Никакого «национального капитализма» в XXIвеке быть не может; современный капитализм может быть только транснациональным. Национальные экономики, встроенные в мировую капиталистическую систему, не принадлежат самим себе. Они зависят от глобальных экономических процессов, связанных, прежде всего, с особенностями функционирования центра этой системы.
В ситуации, когда капитализм вступил в состояние устойчивого кризиса, функции и возможности центра и периферии начинают проявляться предельно последовательно и чётко. Эксплуатация центром системы её окраин будет ужесточаться. В этой ситуации именно экономики периферии и полупериферии будут наиболее остро чувствовать на себе последствия кризиса. Естественной реакцией экономики на возникающие проблемы является стремление к минимизации потерь и оптимизации деятельности экономических структур. Это означает, что государства периферии будут вынуждены сокращать финансирования всех сфер жизни, не приносящих прибыль. Это, в первую очередь, затронет социальную сферу.
Применительно к России это означает следующее: сокращение финансирования здравоохранения, образования, институтов социальной поддержки не является кратковременным эпизодом. Такая политика является долгосрочной, т.к. возможности скорого преодоления кризиса не предвидится. «Оптимизация» социальной сферы будет идти и дальше. В своём стремлении удержать экономику на плаву государство будет ориентироваться на поддержку исключительно сильных экономических субъектов, т.е. добывающих и перерабатывающих отраслей, и будет стремиться защищать интересы экономической элиты, перекладывая все финансовые издержки её деятельности на общество. А социальная сфера жизни будет стремительно деградировать.
Естественно, такое развитие событий вызовет рост оппозиционных настроений. Реагируя на них, государство будет вынуждено усиливать структуры, ответственные за деятельность механизмов контроля над жизнью общества. Элементы репрессивности в государственной политике будут усиливаться.
В ситуации невозможности существования национального капитализма существование национальной капиталистической элиты также невозможно. Современная российская буржуазия является «российской» лишь в том смысле, что использует российский рынок для накопления капиталов. Но вслед за накоплением капиталов следует его вывоз. Неравномерность развития разных элементов мировой капиталистической системы формирует следующую логику экономического действия: капитал создаётся в экономически слабых регионах и вывозится в экономически сильные. Рождаясь на периферии системы, он, в итоге, неизбежно стягивается к её центру.
Такое движение никоим образом не является следствием случайности и каких-либо волюнтаристских решений. Оно производно от принципов экономической рациональности, регулирующих деятельность системы, и во внутрисистемном пространстве выполняет функцию объективного закона. Соответственно, все декларации российской буржуазии о её приверженности национальным интересам являются исключительно демагогическими высказываниями, ориентированными на создание определённого имиджа. Но как только возникает выбор между действительными интересами, тесно связанными с западной экономикой, и поддержкой собственного государства, вся националистическая риторика этой буржуазии стремительно исчезает.
Предельно наглядно данная закономерность проявилась после воссоединения Крыма с Россией, когда ряд крупнейших российских банков отказались проводить финансовые операции на территории Республики Крым, опасаясь финансовых потерь из-за возможных западных санкций. Показательно, что среди этих банков были и банки государственные, например, «Сбербанк России». В итоге, возникла абсурдная ситуация, при которой государственное предприятие отказалось действовать на территории этого же государства, и само государство ничего не смогло с этим сделать.
О степени патриотичности российской «национальной» буржуазии свидетельствуют предельно простые, банальные факты: собственность на Западе, гражданство других государств, дети и другие родственники, живущие за пределами России. Есть очевидная противоестественность в ситуации, когда о верности национальным интересам России рассуждают люди, давно уже являющиеся гражданами США, Израиля, Канады… И если просто предположить, что наша страна окажется в ситуации, при которой потребуется предельная мобилизация общества, то каковы будут действия лиц, обладающих таким двойным гражданством? Есть серьёзные основания считать, что большинство из них окажется в рядах «пятой колонны» со всеми вытекающими последствиями. Для большинства представителей отечественной буржуазии Россия – лишь источник доходов. О чём они, порой, говорят открыто. По количеству русофобских высказываний традиционно лидирует российская интеллигенция, но и российский «высший класс» в этом списке – отнюдь не аутсайдер.
В стремлении реабилитировать российскую буржуазию часто акцентируется внимание на различиях между буржуазией крупной, средней и мелкой, в связи с чем звучат утверждения, что средняя и мелкая буржуазия является именно национальной, в то время как крупная тяготеет к космополитизму.
Данное наблюдение является отчасти верным, но оно не учитывает реальные процессы становления капитала. Любой капитал малых или средних размеров является таковым лишь вынужденно. Капитал всегда стремится к увеличению. Соответственно, средняя буржуазия стремится стать крупной, и когда отдельным представителям её удаётся это сделать, они неизбежно сталкиваются с «искусом космополитизма». Говоря по-другому, жизнь вталкивает их на прозападнические позиции. В рамках современной мировой капиталистической системы мировоззрение любой буржуазной группы, относящейся к периферии и полупериферии, несёт в себе космополитический потенциал. Реальное существованиесовременногонационального капитала, формирующегося за пределами экономического центра, парадоксально: его развитие оборачивается его же денационализацией.
Антинациональный характер деятельности отчасти свойственен и российской бюрократии. Там, где присутствует объединение верхушки государственного аппарата и капитала, интересы страны приносятся в жертву частным интересам. На высших этажах бюрократической иерархии национальные интересы давным-давно превратились в идеологическое прикрытие частного бизнеса. Главный жизненный принцип этой социальной группы сводится к лозунгу «обогащайтесь!».
Для торговли ресурсами страны совершенно не обязательно становиться частью центрального аппарата. Достаточно возглавить район или округ, или даже небольшой посёлок в глубинке – возможности для наращивания личного капитала здесь практически не ограничены. Можно получать неплохие «откаты», продвигая контракты с завышенными в разы расценками (систему госзакупок, призванную сделать процедуру аукциона прозрачной, можно легко обойти) или наживаться на поставках некачественного асфальта, который по документам имеет совсем другую стойкость к погодным условиям. Можно также, используя административный ресурс, продавать под строительство коттеджей земли лесов или прибрежной полосы водохранилищ, являющихся природоохранной зоной. И это лишь часть возможностей для личного обогащения, которые появляются вместе с чиновничьим креслом даже самого скромного ранга. Умело используя такие возможности, представители местечковой бюрократии могут иметь счета в иностранных банках, обучать своих детей и внуков в иностранных колледжах и университетах, приобретать иностранное гражданство, планируя своё будущее за пределами нашей страны. И эти же люди не стесняются выступать с громкими речами на мероприятиях, посвящённых Дню Победы, рассказывать о подвигах наших ветеранов – словно это их собственные подвиги!
Формально подобный бюрократический тип может не иметь конкретных финансовых дел, связанных с западной экономикой, но он принадлежит Западу на более глубинном уровне – мировоззренчески и идеологически.
И, опять-таки, в случае возникновения реальной военной угрозы для страны, какую позицию займёт эта социальная группа? Едва ли стоит предполагать, что люди, чьим главным занятием в мирной жизни было воровство у собственного народа, в условиях военного или предвоенного времени отдаст все свои силы для защиты этого народа.
Вор и взяточник, находящийся на государственной службе, является частью «пятой колонны» не в меньшей степени, чем журналист неолиберального СМИ, небескорыстно декларирующий русофобские идеи, или банкир, переводящий заработанные в стране капиталы в офшоры. Преступник на государственной службе, занимается, если использовать язык относительно недавнего прошлого, откровенным вредительством, является, по сути, действительным врагом народа. Своими действиями он разрушает социальную структуру, способствует деградации общества и, что не менее важно, подрывает доверие общества к государству.
Тем не менее, в отличие от российских капиталистических слоёв, бюрократический аппарат несёт на себе отпечаток глобального социального расслоения. В рамках этой структуры верхи и низы жёстко противопоставлены друг другу. Так, например, женщина-специалист отдела администрации по благоустройству, воспитывающая одна двоих детей, и глава этой же администрации очевидным образом имеют разные экономические и социальные возможности, но, формально, принадлежат к одной социальной структуре – аппарату управления.
Сегодня большая часть российской социальной элиты, по сути, является антинациональной. Причины такого положения имеют объективныйхарактер. Россия не относится к центру системы, в которую её «органично встроили» в 1990-е годы, и сама логика экономических процессов заставляет российскую элиту ориентироваться на Запад. Пока внешнеполитическая ситуация относительно стабильна, на это обстоятельство можно не обращать внимание и лелеять надежды, что со временем элита переродится и обретёт подлинно национальное самосознание. Никаких объективных оснований для подобных предположений нет, но, как известно, надежда умирает последней…
К числу таких же надежд относится и упование на то, что такая элита сможет преобразовать себя изнутри: национальные силы внутри неё смогут сами, без широкой поддержки со стороны общества, подавить западнические элементы. Опять-таки и подобное предположение утопично: представители подлинно национальных сил внутри элиты немногочисленны и пребывают в состоянии «экзистенциального одиночества». Их главной задачей является не установление собственного господства, а элементарное выживание в той среде, в которой они существуют. Действительное, подлинное обновление социальной элиты возможно лишь в результате движения снизу. Отдельные представители «верхов» могут соучаствовать в этом процессе, но они никогда не станут его главной силой.
Вопрос о качестве социальной элиты особенно остро встаёт в ситуации военного и полувоенного времени. Сегодня страна балансирует на грани открытого конфликта с Западом, но, благодаря дипломатии компромиссов, этого конфликта удаётся избегать. Но пока существует Запад в его современном, капиталистическом виде, мирное состояние страны – это состояние временное. Конфликт с Западом можно отсрочить, но возможность такого конфликта всегда будет оставаться реальной. Запад – это перманентная угроза войны, и для России эта угроза более актуальна, чем для подавляющего большинства других стран. И если в условиях мирного времени можно просто сетовать на то, что часть российского общества стоит на позициях «пятой колонны», то в условиях войны вопрос об этой социально-политической силе обретает совершенно другое значение. В условиях непосредственной угрозы стране «пятую колонну» уничтожают. И лучше, чтобы это было сделано до начала войны, чем в то время, когда война уже начнётся.
Перед современной Россией стоят глобальные задачи, которые, с одной стороны, необходимо решить в предельно короткие сроки, но, с другой стороны, нахождение страны в структуре мировой капиталистической экономики оказывается структурным препятствием для их решения. Первая из этих задач связана с тем обстоятельством, что наша страна нуждается в мощном технологическом прорыве. Россия должна стать одним из лидеров в формировании шестого технологического уклада. Контуры этой новой фазы технологического развития видятся пока весьма приблизительно, и применительно к ней нельзя говорить о том, что уже сформировалась иерархия лидеров и аутсайдеров. Эта ситуация даёт шанс тем странам, которые в рамках предыдущей технологической фазы находились в тени центра, на позициях именно полупериферийного существования.
Фритьоф Капра, анализируя концепции современной физики, обращает внимание на то, что принципы квантовой механики вступают в серьёзное противоречие с традициями и методологическими нормами западноевропейского мышления. Но, в то же время, физики индийского и китайского происхождения чувствуют себя в этой сфере часто значительно увереннее своих западных коллег. То, что западным мышлением осознаётся как проявление насилия над классической рациональностью, для китайца и индуса оказывается возвращением к нормам их собственных, архаических культурных традиций. «Структуры, которые ученые изучают в окружающем их мире, тесно связаны с паттернами их мышления –концепциями, мыслями, системой ценностей». Следствием подобной ситуации оказывается способность представителей неевропейских научных школ перехватить инициативу у своих западных коллег в процессе формирования новых исследовательских парадигм.
Новая технологическая реальность в значительной степени обнуляет результаты соревнования между цивилизациями на предшествующих фазах исторической жизни. Само представление о том, что для того, чтобы достигнуть высшей фазы развития необходимо пройти все предшествующие, является проекцией теории причинности, сформированной классической механикой: движение из пункта А в пункт Dобязательно предполагает прохождение пунктов В и С. Эта модель оказывает серьёзное влияние и на ряд отечественных теоретиков. Когда, например, говорится о том, что Россия отстаёт от Запада в развитии ряда форм самосознания, например, что у нас отсутствует «нация» как комплекс политических прав и институций, и, вследствие этого, возникает призыв догнать западные страны в этом направлении, то, фактически, стране навязываются задачи, свойственные той фазе развития, которая стремительно отходит в прошлое. Реальная задача России не в том, чтобы улучшить своё положение в рамках современной исторической фазы, а в том, чтобы отменить эту фазу, превратить сегодняшнюю современность в «архаичность».
Постклассическая рациональность предполагает, что движение из одной точки «пространства» в другую не требует следования строго определённой траектории. Подобные движения осуществляются в рамках прыжка, траектория которого обретает отчётливость только тогда, когда прыжок уже состоялся. Применительно к исторической реальности это означает, что на этапе развития, связанном с принципиально новыми технологиями, вчерашние аутсайдеры могут оказаться среди лидеров. И важнейшим условием этого оказывается наличие политической воли. Говоря иначе, мы должны стремиться сегодня не к тому, чтобы достичь уровня развития западных стран, а перепрыгнуть через этот уровень. Новые технологии должны отменить сегодняшнюю парадигму технического развития и создать вместо неё новую.
Если этого не будет сделано в России, то это сделают другие страны. И для нашей страны подобная ситуация будет иметь катастрофические последствия: на какие средства будет существовать российская экономика, когда добыча нефти потеряет актуальность? Глобальная технологическая модернизация предполагает превращение науки в главный фактор экономической и культурной жизни страны. А это, в свою очередь, требует радикальной реформы всей системы образования, как на уровне высшей, так и на уровне средней школы. Политика современного Российского государства в сфере образования имеет очевидный шизоидный характер. С одной стороны, государство понимает, что его будущее непосредственно зависит от уровня развития науки. Поэтому оно должно предпринимать максимум усилий для того, чтобы этот уровень постоянно повышался. Но, с другой стороны, то же самое государство делает всё, что бы разрушить отечественную науку, лишить её и технической базы, и кадров. По сути, эти действия вполне соответствуют поговорке о человеке, который пилит ветку, на которой сидит.
Сегодня главные фигуры в сферах науки и образования – это отнюдь не учёный и учитель, а управленец-менеджер и предприниматель. Именно они сегодня определяют, какие исследования являются перспективными, они же оценивают качество научной деятельности. В итоге, научная среда стала жертвой тех же пороков, которые обнаруживают себя и во всех других сферах социальной жизни, — бюрократизации с обилием сопутствующей ей, бессмысленной деятельностью, направленной не на существо дела, а на составление отчётов и инструкций, и коммерциализацией, спутником которой оказывается коррупция. Нечто похожее присутствует и в сфере среднего образования. Ситуацию усугубляют несовершенство программ (одно ЕГЭ по этому поводу может рассказать о многом), неэффективные принципы отбора студентов в вузы, низкая социальная защищённость работников этой сферы.
Казалось бы, подобные проблемы не носят системного характера, и современное государство вполне могло бы их исправить. Но в связи с этим возникает очевидный вопрос: почему до сих пор этого не было сделано? Ведь с каждым новым годом ситуация в сфере науки и образования лишь ухудшается, а очередные «майские указы Президента», столь активно пропагандируемые в СМИ, когда начинают воплощаться на практике, делают процесс развала лишь более быстрым. Ответ на этот риторический вопрос связан с внутрисистемными факторами. Сфера научной деятельности и образования сегодня лишь формально относятся к сфере государственной деятельности, а в действительности являются коммерческими проектами корпоративных групп, использующих свою близость к власти в целях личного обогащения. Реформирование этой сферы предполагает, что государство вступит в конфликт с подобными группами, и исход этого противостояния может оказаться не в пользу государства.
То, что происходит сегодня в науке и образовании, является типичным для многих сфер деятельности. Современное российское государство в целом является коммерческим проектом; и логика тех, кто получает дивиденды от использования этого проекта, предельно проста: необходимо выжить при помощи государства из социальной сферы максимум средств, что бы потом, конвертировав их в западную валюту, оказаться где-то среди «золотого миллиарда». Легендарное высказывание «после нас хоть потоп!» является рабочим принципом для большинства представителей современной государственной власти, их друзей и родственников.
Ситуация полупериферии воспроизводится и в этой области. Всё, на что способна государственная власть в нынешних условиях, это – сохранять узкий сегмент научных и образовательных центров, которые связаны с передовыми технологиями, оставляя все остальные на «волю стихии». И количество таких привилегированных центров с течением времени будет сокращаться. Современное Российское государство провести радикальную и эффективную реформу научной и образовательной деятельности не в состоянии. Это означает, что уровень образования общества в целом будет падать, объём эффективной научной деятельности снижаться. Последствия этого процесса и для технологического состояния страны, и для будущего самого государства очевидны.
Курс на «элитарное образование», т.е. на образование для избранных, уничтожает все надежды на какой-либо технологический прорыв в ближайшем будущем, т.к. важнейшим условием такого прорыва является предельно широкая социальная база. Любая модернизация предполагает широкое участие масс в этом процессе. Но подобное «творчество масс» сегодня может опираться только на высокий уровень образования общества. Советская ситуация, при которой рабочий класс в 1930-е годы был способен регулярно производить множество эффективных новаторских идей, сегодня едва ли возможна: современное производство предъявляет к работнику значительно более высокие образовательные требования. Но без активной социальной поддержки снизу никакая технологическая модернизация невозможна. Подобные процессы нуждаются не только в глобальных научных решениях фундаментального типа, число которых всегда не велико, но и в тысячах, десятках тысяч конкретных, внешне не очень значительных технологических решениях, способных преобразовывать трудовую деятельность на местах независимо от официальных приказов и нормативов, идущих от центра. Современная техническая модернизация должна стать делом всего общества. Но вряд ли общество сможет помочь этому процессу, если значительная часть его начинает испытывать проблемы с элементарной грамотностью.
На пути современной России к модернизации находится ряд препятствий, которые не объясняются исключительно реалиями внутрироссийской жизни, но имеют общесистемный характер. Прежде всего, это относится к противоречию между психологией капиталистического типа и психологическими требованиями, исходящими от задач модернизации. Капиталистический рынок нуждается в интенсификации процессов потребления. Отсюда – соответствующие ценностно-психологические установки, утверждающие потребление в качестве важнейшей культурной ценности. Благодаря Бодрийяру западное общество получило соответствующее название — «общество массового потребления». В соответствии с данной характеристикой субъект такого общества реализует себя, в первую очередь, именно в качестве потребителя. И хотя этот вывод не применим к отдельным субъектам, он вполне оправдан по отношению к «массовому человеку». Сегодня потребительское отношение к миру в странах капиталистического центра является нормой.
Формирование потребительской психологии выгодно, как было отмечено выше, и для капиталистической экономики, и для капиталистической идеологии, т.к. подобным типом личности легче манипулировать. По сути, основанием такой психологии является гедонизм; все остальные ценностные установки встраиваются в такую структуру личности по остаточному принципу и лишь в той степени, в какой они не противоречат гедонизму. Новая технологическая модернизация, наоборот, требует от субъекта не гедонизма, а отношения служения, в рамках которого субъект формируют свою жизнь в соответствии с целями, выходящими за пределы сферы удовольствия. Переход к новой социально-технологической реальности сопровождается формированием когнитивной атмосферы в общественной жизни, в соответствии с которой базовыми ценностями, регулирующими человеческую деятельность, становятся ценности знания и творчества.
Общество массового потребления блокирует формирование подобных психологически-деятельностных установок. Тем самым противоречие между современным и будущим технологическими укладами превращается во внутреннее противоречие капитализма: с одной стороны, капитализм заинтересован в технической модернизации, т.к. она призвана повысить производительность труда и, соответственно, объёмы прибыли, но, с другой стороны, такая модернизация изменит сам способ производства, сделав современный способ управления экономики устаревшим и не нужным. Когнитивная установка была свойственна советскому обществу 1950-1960-х годов. Представления о знании как высшей ценности было в значительной степени формализовано и идеологизировано, тем не менее, утверждение что «каждое новое поколение советских школьников знало больше предшествующего», в целом верно. И это означает, что установка работала. В качестве инерционного «эха прошлого» она сохранялась вплоть до начала 1990-х. Но можно ли сказать, что современные новые российские поколения знают больше своих предшественников? Скорее, можно говорить о противоположной тенденции. Тем не менее, как уже было сказано, эта проблема является общесистемной. Те же страны Центра для создания новых технических и научных идей всё в большей и большей степени привлекают научные кадры со всего мира. Воспроизводить себя за счёт внутренних ресурсов современная западная наука оказывается не в состоянии.
Проблема взаимоотношений между центром и полупериферией так же относится к числу общесистемных факторов. В рамках этих отношений в первую очередь обращает на себя внимание проблема неравноценных обменов и формирование периферийных экономик в качестве сырьевых баз для развитых стран, но только этим ситуация неравноправия в отношениях между центром и другими элементами системы не ограничивается. Сегодня центр активно поглощает и человеческие ресурсы. В первую очередь, речь идёт о низкоквалифицированной рабочей силе, призванной выполнять «грязную работу» за низкую заработную плату. Но, тем не менее, центр стремится вобрать в себя и высококвалифицированные кадры. «По словам главного учёного секретаря президиума РАН Николая Долгушкина только в 2016 году из страны уехало 44 тысячи учёных. Это в два раза больше, чем было за тригода до этого. Таким образом, замедлившийся в 2000-е годы отток российских учёных с середины 2010-х вновь начал набирать обороты». В условиях нарастающего общесистемного кризиса этот процесс будет лишь усиливаться.
В этой ситуации государство должно предпринять радикальные действия для того, что бы данная тенденция изменилась на противоположную. Речь должна идти не только о прекращении эмиграции учёных из страны, но и о том, чтобы учёные из других странстремились ехать в Россию. Каким образом это можно сделать? За счёт улучшения социальных условий жизни научного сообщества, деформализации самого процесса научных исследований – отказа от того комплекса бюрократических правил и форм оценки научной деятельности, которые навязаны научному сообществу со стороны бюрократических структур, развитие материально-технической базы науки и, в том случае когда речь идёт о развитии прикладной науки, организации процесса быстрого внедрения научных изобретений в технологическую сферу. Последнее порой свидетельствует о востребованности учёного не в меньшей степени, чем уровень зарплат и социального обеспечения.
Развитие науки и формирование общества когнитивного типа должно стать одной из приоритетных целей Российского государства. Впрочем, если государство не в состоянии провести реформу образования, то о каком когнитивном обществе можно вести речь? В условиях реальной российской политики любое представление о новой технологической модернизации является всего лишь благим пожеланием, и не более того. Дефицит политической воли сегодня часто заслоняется темой нехватки средств. Любой проект реформ в социальной жизни наталкивается на вопрос о том, где взять деньги на их проведение.
Ответ очевиден и уже вследствие этого может показаться банальным. Если государствоне может предотвратить вывоз капитала из страны, осуществляемый российской крупной буржуазией, следовательно, должна быть деклассирована сама эта буржуазия. Одна из главных претензий, предъявляемых некоммунистическими историками к социальной политике большевиков, касается принципа «отнять и поделить». Апологеты современной буржуазной России с удовольствием о нём вспоминают, когда речь заходит о требованиях изменения социального строя в стране. Апелляции к «красной угрозе» часто принимают характер моральной проповеди: ведь большевики отнимали у привилегированных классов то, что было создано благодаря их собственному труду.
Подобный аргумент имеет значение при оценке событий русской коллективизации, например, хотя и в этом случае его нельзя абсолютизировать. Но какое отношение этот аргумент имеет к крупнойчастной собственности, возникшей в стране в результате процессов приватизации 1990-х? Безусловно, каждый случай формирования такой собственности заслуживает особого, индивидуального внимания, но исключения не способны заслонить собою общей тенденции. Приватизация начала 1990-х стала кражей общенародной собственности. И осуществлялся этот процесс в интересах узкого круга людей – главным образом, представителей партийно-хозяйственной номенклатуры и криминальных элементов. И то, что сейчас новый высший класс проклинает советское прошлое, не должно вводить в заблуждение. Крупная российская буржуазия ведёт своё происхождение от советского высшего класса. Представители того класса успешно уничтожили страну, их дети её обокрали, а внуки в буквальном смысле прожирают украденную собственность.
Приватизация 1990-х была незаконным, преступным явлением. И если современное государство стремится репрезентировать себя в качестве государства правового, то уже вследствие этого итоги приватизации должны быть пересмотрены. Впрочем, опять-таки, требовать подобного от современного государства бессмысленно. Итоги приватизации будет пересматривать другое Российское государство, опирающееся на иную, значительно более широкую социальную базу.
Деклассирование крупной буржуазии касается и государственного аппарата. Годовая базовая зарплата председателя правления ОАО «Газпром» составляет 1,4 млн. долларов, следует из официальных материалов компании. Годовой фонд базовой заработной платы 76 топ-менеджеров компании составляет 36,9 млн. долларов. Вдвое меньше председателя правления, по 700 тысяч долларов в год, зарабатывают шесть заместителей председателя правления, руководитель аппарата правления и главный бухгалтер «Газпрома». «Базовый оклад восьми членов правления и генеральных директоров двадцати крупнейших дочерних обществ составляет 500 тысяч долларов в год. Остальные менеджеры – гендиректоры ещё20 «дочек», пять замруководителя аппарата правления, три советника главы правления, руководитель секретариата совета директоров и председатель тендерного комитета получают зарплату исходя из годовой суммы в 400 тысяч долларов».Нехитрые подсчёты подсказывают, что Алексей Борисович Миллер, бывший руководитель «Газпрома», получал в день чуть больше 257 тысяч рублей, если исходить от курса доллара в декабре 2018 года. Для сравнения: самой высокооплачиваемой в 2018 году была работа новосибирского рабочего. В Новосибирске рабочий получал 38 400 рублей в месяц, т.е. 1280 рублей в день.Впрочем, «полный размер заработных плат высшего менеджмента монополии может быть существенно выше, чем базовая зарплата». Тот же Миллер «занимает в ОАО «Газпром» пост заместителя председателя совета директоров. Согласно решению собрания акционеров концерна, Миллер получил за последний год исполнения обязанностей на этом посту 6 млн. рублей. Также Миллер входит в комитет акционеров North European Gas Pipeline Company SA. Размер вознаграждения члена комитета составляет 200 тысяч евро в год». И вопрос, естественно, не в том, чтобы руководитель одной из крупнейшей государственной корпорации получал столько же, сколько рабочий. Главный вопрос в следующем: какой объём реальной прибавочной стоимости должен создать работник, что бы в течение дня его зарплата составила хотя бы 200 тысяч рублей? Вопрос этот в действительности риторический. В течение года менеджмент «Газпрома» изымает 36 млн. долларовдля личного пользования. При этом в том же городе, где находится штаб-квартира «Газпрома», местное телевидение пытается собрать деньги на операции тяжело больным детям. Цена вопроса, как правило, не выходит за пределы 1 миллиона рублей, а чаще ограничивается половиной этой суммы. Получается, что государственные клиники сегодня не имеют средств для закупки лекарств, цена которых не превышает двухдневную зарплату топ-менеджеров госкорпораций. И эти же менеджеры с высоких трибун время от времени вещают о необходимости формирования единой национальной идеи, способной консолидировать общество. В действительности такая идея есть: утверждение норм социальной справедливости. Одно из проявлений этих норм сводится к следующему: любой труд должен оплачиваться справедливо, а вор должен сидеть в тюрьме.
Т.к. коррупция присутствует в качестве системного фактора на всех уровнях государственного управления, то и процесс деклассирования высшего класса не может ограничиваться исключительно верхними этажами государственной власти. «На местах» реальная ситуация, порой, оказывается не менее скандальной, чем в центре. Когда, например, всего лишь через несколько лет после вступления во власть, глава района открывает сеть супермаркетов, пусть и записанных на имя его супруги, опять-таки возникает вопрос об источниках средств на этот проект. Те же вопросы относятся и к родственникам губернаторов, «неожиданно» основывающих строительный бизнес и подминающих под себя всё жилищное строительство в подконтрольной области, генералов ФСБ, столь же неожиданно проявляющих заботу о рынке ритуальных услуг и т.д. В любой сфере жизни подобных примеров обнаруживается множество.
В действительности процессы «приватизации», которые якобы завершились одновременно с окончанием ельциновской эпохи, продолжают идти вплоть до настоящего времени. Разграбление национальной собственности в условиях существования современного капиталистического строя в стране – это перманентный процесс. Сам строй, во-многом, и существует для того, чтобы этот процесс обеспечивать. Внутри него могут меняться отдельные лица и группы, но сущность этого явления неизменна и проявляется в режиме непрерывности.
При том уровне связности государственного аппарата и крупной буржуазии, который существует сегодня в нашей стране, деклассирование высшего экономического класса и чистка государственного аппарата не могут быть проведены мягкими, терапевтическими средствами. Учитывая то, что и высший класс, и государственная бюрократия будут оказывать серьёзное сопротивление этому процессу, сам этот процесс может быть проведён лишь в исключительно быстрые сроки и при помощи предельно жёстких мер. Государство, существующее в «нормальном режиме», решить подобную задачу не в состоянии. Задачи такого уровня способна решить лишь диктатура революционного типа. В ситуации, при которой жизнь общества идёт по пути деградации, обострение социальных противоречий неизбежно. В этом контексте и установление диктатуры в стране оказывается лишь делом времени. Открытым лишь остаётся вопрос о том, диктатура какого типа, в итоге, утвердится. Вариантов два. Либо эту диктатуру установит сегодняшний высший класс. В таком случае этот режим станет единством блока крупной буржуазии и государственной бюрократии. Естественно, идеология этого режима будет активно использовать националистический дискурс, но её реальной целью станет сохранение сегодняшнего места в мировой капиталистической системе, условием чего является сохранение политической стабильности, и защита интересов всё того же высшего класса.
«Сохранение стабильности» станет для такой диктатуры главной задачей, и при её решении политический режим не будет стесняться в средствах. А т.к. социальные противоречия будут лишь усугубляться, что, в свою очередь, будет порождать всё новые и новые вызовы стабильности, средства управления обществом будут становиться всё более и более авторитарными. Этому будет способствовать и сужение социальной базы режима, что тоже неизбежно в условиях экономической и социальной деградации. Подобный режим вполне соответствует латиноамериканским фашистским режимам ХХ века, выполнявшим, по сути, те же самые задачи.
Установление «диктатуры сверху», или диктатуры фашистского типа, станет подлинной катастрофой для страны. Россия не сможет удержаться даже на позиции полупериферии внутри мировой экономики, не будут в полной мере реализованы возможности перехода к новому технологическому укладу, будет подорвано доверие к главному структурному элементу Русской цивилизации – государству. Даже о сохранении современных территориальных границ России в такой перспективе говорить не приходится: русское Приморье и русский Дальний Восток при подобном развитии событии рискуют стать китайским Приморьем и китайским Северо-Востоком.
Альтернативой «диктатуре сверху» является «диктатура снизу». Такая диктатура будет иметь широкую социальную базу. Её задачей станет создание условий для формирования общества нового, некапиталистического типа, обладающего предельно высоким потенциалом развития. Одной из важнейших задач такой диктатуры неизбежноокажется расчистка доставшегося ей в наследство социально-политического пространства. Частью этой задачи станет создание новой экономической модели и создание нового государственного аппарата, что неизбежно вызовет сопротивление со сторонников капиталистической экономической модели, и со стороны ныне существующего государственного аппарата. И в интересах общества – что бы такое сопротивление было подавлено максимально быстро. Это, в свою очередь, потребует от диктатуры предельно жёстких мер.
И все пафосные высказывания отдельных представителей отечественной интеллигенции о том, что политическое насилие является недопустимым элементом политической жизни, принадлежат либо людям очень наивным, либо корыстным. Наивность не позволяет увидеть элементарных условий протеканий исторического процесса, в соответствии с которыми фактор насилия является константой истории, и самый «гуманный» и демократический режим несёт в себе элементы скрытого насилия в каждый момент своего существования. Корысть же предполагает наличие надежд на то, что со временем удастся встроится в существующую систему и благодаря этому присоединиться к тем, кто сегодня использует общественные ресурсы в собственных целях. К либеральным стенаниям по поводу недопустимости диктатуры порой добавляются ссылки на религиозную этику. Но, адепты подобного, «религиозного подхода» почему-то забывают, что религиозный тип личности предельно далёк от ценностей гедонизма. Следуя религиозной логике, человек приходит в этот мир для того, чтобы сделать его лучше. Только в этом случае можно говорить о существовании подлинной, глубинной личности. Мир человека – это его народ. И интересы народа, как правило, первичнее и важнее интересов отдельной личности. И если народ во имя своего выживания должен пройти через серьёзные, трагические испытания, то единственное, что может сделать личность, это принять судьбу народа как свою собственную.
И если для выживания народа необходимо пройти фазу открытого политического насилия, то ответом на эту ситуацию может стать лишь приятие «зова судьбы» (М. Хайдеггер). «Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет её» (Мф., 16:25).
Главной структурной задачей диктатуры, идущей снизу, является обретение ею предельно широкой социальной базы. Чем шире будет эта база, тем меньшее количество социальных групп будет противостоять такой диктатуре и, соответственно, тем меньше будет тот объём насилия, которое такая диктатура будет неизбежно осуществлять.
Другой важной задачей, стоящей перед Россией одновременно с задачей осуществления глобальной технологической модернизации, является задача построения подлинно социального государства.
Сама модель социального государства включает в себя два главных элемента: 1) политика активной социальной поддержки, направленной, прежде всего, на защиту интересов наиболее уязвимых социальных групп, и 2) утверждение норм социальной справедливости.
Примеры активной социальной поддержки можно обнаружить в истории советского общества 2-й половины ХХ века. Безусловно, социальная политика советского государства никогда не была безупречной, но таковой политика не может быть в принципе. Все формы реальной, повседневной жизни развёртываются под знаком имагинации, подсказывающей, что любое действие можно сделать лучше. Тем не менее, главные элементы советской социальной политики в настоящее время не только не потеряли своей значимости, но, наоборот, лишь повысили степень актуальности. Бесплатная медицина, бесплатное образование, поддержка семьи и детства, нормы трудового кодекса, защищающие интересы работников, пенсии – всё это является наследием советской эпохи. В современной российской жизни институты социального государства продолжают существовать по остаточному принципу, а сфера осуществления социальной политики регулярно сужается.
Симптоматично, что по мере свёртывания социальной политики официальная идеология усиливает критику советского прошлого. Безусловно, можно много говорить о том, что массовая советская медицина, например, как правило, не соответствовала мировым стандартам, но когда подобные речи звучат в ситуации, при которой подмосковный посёлок с населением в 26 тыс. человек не имеет элементарного рентгеновского аппарата, ничего кроме цинизма и ханжества в подобной критике нет. Современные медицинские центры соответствуют мировым стандартам, но что их существование даёт подавляющему большинству общества, для которого стоимость одного дня проведённого в такой клинике порой равна большей части месячной зарплаты? Для большинства российского населения новые технологии выполняют функции горизонта, который можно увидеть, но которого нельзя достигнуть.
Достижения государства должны быть адресованы не отдельным личностям и небольшим социальным группам, а широким слоям общества, иметь действительно массовое распространение. Представления о нормах социальной справедливости имеют менее отчётливые контуры. Представление о них, как правило, предполагает связь с конкретными жизненными обстоятельствами, а реальная жизнь постоянно корректирует и общие представления, и их границы. Тем не менее, ряд этих элементов выделить можно.
Во-первых, это связь социального статуса человека с его реальным вкладом в жизнь общества. Трудовая этика должна стать основой ценностных суждений нового общества. Речь не идет, о каком либо принуждении к труду. Но если человек не вовлечён в трудовую деятельность, то, какое моральное право он имеет на то, что бы что-то советовать обществу или, тем более, это общество критиковать? С какой социальной позиции подобная критика будет осуществляться? Если некто, например, живёт исключительно на средства своих родственников и при этом не занят воспитанием детей, которых у него или её никогда и не было, то какие у него основания говорить или писать о том, что эти родственники всё делают неправильно? Для личности, не вовлечённой в трудовые процессы внутри страны, Россия всегда будет лишь «этойстраной», и никогда не станет «моей».
Труд как основа этики ни в коей мере не предполагает какой-либо уравниловки. Наоборот, социальная справедливость предполагает дифференцированные оценки трудовой деятельности. Но в процессе критики издержек советской трудовой этики, в итоге, была дискредитирована идея труда в целом. И в этом случае современная российская идеология сталкивается с очередным противоречием. Так, например, телевизионная трансляция о вручении Президентом России наград людям, внёсшим большой вклад в развитие страны, обрывается рекламным блоком, объясняющим, что главная сфера жизни – это отнюдь не труд, а свободное от труда время…
Современная социология видит в перемещении экзистенциального центра существования из сферы труда в сферу досуга – мировую тенденцию, и на этом основании объявляет этот процесс нормальным и легитимным. Но то, что является нормальным для позднего индустриального капитализма, не будет таковым для новой технологической эпохи. Новый технологический уклад с его радикальной интеллектуализацией трудовой деятельности, требует от субъекта труда предельной вовлечённости в решение тех задач, которые эта деятельность ставит. Подобная ситуация характерна для любой подлинно творческой деятельности, а одно из главных антропологических значений грядущей технологической трансформации и связано с преобразованием труда в творческий процесс.
Не менее важным аспектом социальной справедливости является правовой режим функционирования общества. Закон равен для всех и обязателен к исполнению. Таковы основы правового государства. Не должно существовать тех двойных стандартов, что свойственны российской юриспруденции в течение уже многих столетий. Наряду с трудовой этикой и существованием правового государства важнейшим элементом социальной справедливости является принцип равенства возможностей. Согласно этому принципу изначальные возможности человека не должны предопределяться классовыми обстоятельствами. Имущественный ценз, в частности, не должен влиять на доступ к возможностям медицины и образования, на качество первичной юридической помощи, на выбор профессии.
Подавляющее большинство высказываний по поводу необходимости формирования русской национальной идеи оказываются мистифицирующими. Подобные идеи не нуждаются в том, что бы их искали, т.к. они никуда не исчезают. Народ как духовная-целостность не может существовать, не осознавая самого себя. Но там, где есть самосознание, присутствуют и представления о жизни, т.е. идея существования. Каждый народ имманентно сохраняет и развивает собственную идею. И, несмотря на то, что с течением времени жизнь народа меняется, смысловое ядро народной идеи остаётся неизменным.
Для русского народа такой глубинной, сущностной идеей была идея высшей справедливости. Справедливость осознавалась как требование, имеющее внеэмпирический источник. Формы осознания этого источника могли меняться; в разные эпохи он мог осознаваться либо в соответствии с нормами христианской, православной культуры, и, соответственно, само требование исходило от Бога, либо в соответствии с интеллектуальными традициями Нового Времени, и тогда оно связывалось с действием универсальных исторических законов, но на структурном уровне ситуация, по сути, оставалась неизменной. Высшая справедливость исходит от силы, которой невозможно противостоять. Сущностная задача русского народа осознавалась как осуществление такой справедливости и предъявление её миру. Последнее обстоятельство наделило русское самосознание мессианским характером.
Тот же большевизм не возник на пустом месте, ни в коей мере не был исключительно западным культурным продуктом, импортированным на русскую почву. Наоборот, большевизм стал результатом трансформации западного марксизма, осуществлённой в соответствии с глубинными устремлениями русского самосознания. Безусловно, эта трансформация не была в полной мере органичной русской культуре, но без связи с русской почвой марксизм в качестве господствующей идеологии не просуществовал бы в России и десятилетия. Эту связь между новой формой и традицией смог осознать сталинизм, являющийся самой последовательной версией большевизма. И в процессе консервативного поворота, наметившегося ещё накануне Великой Отечественной войны, связь советского социализма с предшествующей ему русской историей стала декларироваться открыто. В этом контексте советское время не является неким «временным провалом», «десятилетиями исторического небытия», как это стремится представить банальный антикоммунизм, часто неолиберального толка. Советское время стало естественным продолжением русской истории, — историей страны, поставленной в экстремальные условия выживания. Требование справедливости, осознанное русской культурой, имеет подчёркнуто социальный, общественный характер. Это – «справедливость для всех». И таковой она мыслилась задолго до Революции 1917-1921 годов. Не случайно А.И. Герцен в крестьянской общине XIXвека обнаруживает черты социализма. Соответственно, и существовавшее социальное государство ХХ века, и грядущее государство XXIявляются естественными откликами на такое понимание справедливости.
Безусловно, любое более-менее конкретное понимание реальности имеет и сильные стороны, и слабые. В эпоху Modern Age русский коллективизм критиковался за слабое развитие индивидуального начала. Ранняя индустриальная эпоха сделала востребованным индивидуализм, который в России был выражен крайне слабо. Это «ментальное обстоятельство» сыграло свою роль в том, что страна достаточно медленно проходила процесс первичной индустриализации и, в итоге, в ХХ веке существование России потребовало проведения такой индустриализации форсированными, предельно быстрыми темпами. Но то, что может быть обозначено в качестве «слабой позиции» в реалиях одной исторической эпохи, приобретает противоположные характеристики в реалиях другой.
Индивидуализм порождает атомизм как структурную модель восприятия. В рамках такой модели природная реальность мыслится по аналогии с социальной и, соответственно, распадается на отдельные элементы, вступающие друг с другом в определённые отношения. Для западного интеллектуального стиля характерно представление, согласно которому объекты (вещи) первичны, а отношения между ними (процессы) вторичны. Именно эта модель восприятия стала предпосылкой для возникновения классической механики, она же непосредственно влияла на формирование социальных теорий того времени, согласно которым единичный субъект предшествует обществу, а общество, соответственно, является вторичным относительно субъекта образованием. Все классические теории, обыгрывающие темы «общественного договора» и «гражданского общества» ведут своё происхождение от этой модели.
Но с последней трети XIXвека понимание соотношения между объектами и процессами принципиально меняется. Теперь процесс воспринимается как нечто первичное, а локальные объекты как вторичное, производное от процесса. ХХ век эту тенденцию восприятия лишь усилил. Но что означает «мыслить в категориях процесса»? – Мышление такого типа интуитивно фиксирует именно целостность в качестве первичного, изначального. Индивидуальное в рамках такого подхода не воспринимается как нечто, что обладает устойчивыми, самодостаточными границами; оно оказывается лишь локальным, преходящим аспектом универсального процесса становления.
И одновременно с процессами преодоления механистических моделей происходит взлёт русской научной мысли. Таблица периодических элементов Д.И. Менделеева, почвоведение, русский космизм стали теми базовыми теориями, которые предопределили дальнейшее развитие научного знания. Реалии XXIвека эту тенденцию значительно усиливают. Новая технологическая модернизмапредполагает мышление, активно оперирующее немеханистическими категориями. И под знаком подобных задач неиндивидуалистические способы мышления оказываются более востребованными, нежели интеллектуальный стиль, воплощающийся в индивидуализме. Не случайно, как уже отмечалось выше, в сфере квантовой механики столь уверенно чувствуют себя представители индийской культурной традиции.
Новый технологический вызов, с одной стороны, даёт России шанс совершить прыжок в принципиально новую технологическую и социально-культурную реальность, не требуя взамен прохождения в полной мере этапа предшествующего. С другой стороны, этот же вызов разрушает все линейные модели развития механистического типа. Путь из точки А в точку Dспособен выстроиться таким образом, что необходимость прохождения при этом точки С перестаёт быть актуальной. Те особенности русской ментальности, которые многими поколениями русских западников осознавались в качестве очевидных недостатков, в новых социальных условиях становится «элементами силы».
Сегодня любое заявление, что в России отсутствует национальная идея, является идеологически фундированным. Действительной задачей подобных высказываний является дезориентация русского самосознания и внедрения нигилистических элементов в восприятие собственной истории. Тем самым, в подобных высказываниях, порой помимо воли их авторов, присутствует скрытый элемент русофобии. Русская национальная идея органически связана с темами социальной справедливости и социального государства как главного инструмента реализации этой идеи. Она есть требование создания такого государства. Но менее всего подобному устремлению соответствует дух капитализма. Соответственно, неорганичным элементом в сфере русской государственности оказывается и современное российское государство. В этом контексте объяснимыми оказываются и попытки этого государства изобрести нечто своё, не связанное с русской культурно-психологической почвой органическим образом. И отчасти подобные устремления понятны: под знаком Русской национальной идеи современное Российское государство не имеет экзистенциального права на существование. Не имеет потому, что не способно эту идею осуществить.
Создание современного социального государства неизбежно предполагает решение вопроса о демократии. Сегодня утверждение демократии является условием выживания страны. Прежде всего, в ней нуждается грядущая технологическая модернизация. В рамках современного комплекса теоретических знаний междисциплинарные границы становятся всё более прозрачными. Идеи транслируются из одной сферы знания в другую. Современный теоретик не может быть уверен в том, что он найдёт решение проблемы именно в той области, которая относится к данной проблеме непосредственно. Велика вероятность, что такое решение обнаружится среди моделей, формально относящихся к совершенно другим предметным сферам. В своё время Нильс Бор сказал, что на формирование идей квантовой механики его подтолкнуло чтение книг Сёрена Кьеркегора. Сегодня подобное высказывание уже не кажется экстравагантным. Ассоциативные связи, пронизывающие мышление, позволяют сопоставлять друг с другом самые разные объекты и темы. Соответственно, новая теоретико-технологическая реальность нуждается в режиме свободного обсуждения любыхвопросов. Ей противопоказаны какие-либо ограничения идеологического и даже общекультурного характера.
Но демократия не ограничивается свободой высказывания. Главный вопрос демократии – это вопрос о власти. Учитывая то, что будущее ускользает от детализации, говорить о каких-то конкретных чертах ещё не возникшего общества проблематично. Реальность в своей непосредственной данности не совпадает с представлениями о ней, принадлежащими прошлому. Сегодня можно лишь указать на те возможности, которые формируются благодаря развитию технологий. Но как именно и в какой мере общество сможет их осуществить, покажет только время.
Современное развитие технологий делает возможным переход к формам прямой демократии. При наличии политической воли такой переход может быть осуществлён уже в ближайшее время. Технологическая база для него уже создана. По крайней мере, сегодня использование методов прямой демократии может быть реализовано на местах – при решении вопросов, находящихся в компетенции местного самоуправления. Опыт подобных решений мог бы быть использован и при решении вопросов, относящихся к более высоким уровням власти. По сути, технологическая модернизация, выводящая общество за пределы индустриальной фазы развития, архаизирует существующие сегодня формы парламентаризма. Представительская форма правления имеет все возможности утратить статус основной и превратиться в дополнительную. Одновременно с этим будет меняться и роль политических объединений – партий, союзов, движений. С другой стороны, развитые сетевые структуры создают возможности для того, чтобы действия исполнительной власти становились всё более и более прозрачными для внешнего контроля. В частности, это касается решений финансового характера.
Критика идеи прямой демократии часто акцентирует внимание на сегодняшней неготовности общества к реализации данного принципа. Социальное большинство оценивается как «пассивное», интеллектуальное состояние этого большинства так же оставляет желать лучшего. Соответственно, в процесс принятия решений будут вмешиваться иррациональные факторы, вследствие чего и принимаемы таким образом решения будут обладать значительным дефицитом рациональности.
Такая критика во многом оправданна. Тезис Жана Бодрийяра о «росте имплозии в массах» вполне применим и к российскому обществу, особенно той его части, что располагается за пределами крупных мегаполисов. Но, тем не менее, стоит отметить, что с ростом кризисных явлений активность общества повышается. Соответственно, есть все основания считать, что с радикализацией кризиса такая активность будет повышаться со значительно большей скоростью.
С другой стороны, пассивность часто оказывается формой реакции на принципиально новые явления, обнаруживает отсутствие опыта взаимодействия с подобными явлениями. Решение этой проблемы видится в постепенном вовлечении общества в процессы принятия решений. И региональный уровень власти для этого подходит наилучшим образом.
Сергей Иванников Продолжение следует……
