Если существование страны внутри капиталистической экономической системы неизбежно ведёт к тупику и катастрофе, то предельно актуальным становится вопрос об альтернативе капитализму. Сегодня для именования такой альтернативы часто используется термин «посткапитализм». Это название способствует консолидации сил, находящихся в оппозиции к капитализму, но никоим образом не проясняет сути этой альтернативы.
Если пренебречь интересами тактического характера, то этот термин может быть конкретизирован. Подлинный посткапитализм есть социализм. Но социализм новый, пока ещё не реализованный ни в какой форме и ни в одной стране.
Отечественные критики социализма, в том числе и те, кого сложно заподозрить в симпатиях к капиталистическому типу общества, делают два допущения, которые – вследствие их распространённости – можно назвать типичными. И каждое из них является ошибочным. Во-первых, социализм отождествляется с советской общественной моделью и ею же, как правило, ограничивается; во-вторых, обязательным элементом социализма объявляется советская экономическая модель («плановая экономика»). В действительности, социализм не был исключительно советским (российским) явлением и не предполагает жёсткой связи с какой-то единственной экономической моделью. Социализм изначально и сущностно не является экономическим течением, и в этом – его принципиальное отличие от капитализма.
Капитализм изначально органическисвязан с экономикой, укоренён в ней. Он является продуктом объективации субъектных психологически-деятельностных установок в хозяйственной сфере деятельности. Соответственно, всё, что формально выходит за пределы экономики, осознаётся капитализмом как нечто вторичное и производное от экономической жизни. И когда Маркс создавал собственную теорию социализма, он опирался именно на капиталистические принципы понимания этого явления. Парадокс марксизма в том, что он предъявляет теорию социализма, которая, по сути, является капиталистической – в том смысле, что создана с помощью методологии, сформированной именно буржуазным, капиталистическим мышлением. Устами Маркса капитализм свидетельствует о собственной альтернативе, но, при этом, выстраивает такую альтернативу по аналогии с собой, на основе всё тех же капиталистических ценностей и приоритетов. Именно поэтому экономика и оказывается сущностным ядром социализма.
Данное обстоятельство методологически ограничивает сферу применения марксистской теории. Она может быть использована в качестве инструмента критического анализа именно капиталистического общества, но как только эта теория стремится выйти за пределы этого общества, её ценность начинает стремительно уменьшаться, место критики занимают хилиастические элементы, что, кстати, делает её созвучной духовным настроениям русской культуры.
Социализм, в противоположность капитализму, рассматривает экономику как продолжение общественной жизни, как специфическое проявление социальности, чьей сущностной функцией является реализация задач, поставленных культурой в целом.Если онтологический тезис капитализма сводится к материалистическому «материя первична, сознание вторично», то онтология социализма идеалистична: «(общественное) сознание первично, материя вторична». Это обстоятельство освобождает социализм от жёсткой привязанности к какой-либо одной, конкретной экономической модели. Встреча социализма и экономики всегда связана с конкретными, ситуативными обстоятельствами и в связи с этим имеет исторически случайный характер.
Но при всей вариативности связей между социализмом и конкретными экономическими моделями, в этих отношениях прослеживается следующая закономерность: социализм всегда стремится установить контроль над экономическими процессами, выступает против экономической спонтанности и хаотичности. Не случайно тот же Маркс регулярно акцентировал внимание на иррациональном характере развития капиталистической экономики. Те же экономические кризисы воспринимались как высшая форма проявления хаоса. На онтологическом уровне социализм проявляет себя в качестве силы, противостоящей хаосу, оказывается социальным инструментом, превращающим хаос в космос.
Это настойчивое противостояние хаосу указывает на глубинные истоки социализма. Его происхождение связано с архаическим обществом, осознававшим себя по аналогии с семьёй. В сознании древнегреческой ранней классики архаика воспринималась как «золотой век» — время гармоничной социальной жизни и подлинного человеческого существования, ориентированного на достижение главных целей жизни. С точки зрения Гесиода, автора этой метафоры, «золотой век» остался навсегда в прошлом, жизнь идёт по пути хаотизации и деградации. Но уже в VIв. до н.э. в греческом обществе звучат голоса, утверждающие, что «золотой век» можно вернуть. В этом контексте социализм – это память об ушедшем «золотом веке» и стремление вернуться к тем первоосновам жизни, что остались в прошлом. Сущностно социализм всегда консервативен, даже тогда, когда выдвигает лозунг «вперёд в будущее!». В будущем социализм стремится найти то, что было утрачено в прошлом. Тем самым социализм во все времена остаётся античным явлением: он продолжает существовать и осознавать реальность в соответствии с реалиями древнегреческого (индоевропейского) циклического времени. Вопреки всем концепциям, основанным на принципе хронологической линейности, социализм знает, что глубины реальности подчиняются циклической ритмике, и, следовательно, всё, что было когда-то, можно вернуть… пусть и в новой форме.
В таком контексте социализм предъявляет себя в форме объективации экзистенциальной тоски по утраченному. Пафос социализма имеет все шансы найти отзвук в любом человеческом сознании постольку, поскольку каждый человек имеет воспоминания о детстве. История индивидуального существования и история общества в данном случае совмещаются друг с другом, индивидуальное прошлое усиливает притягательность прошлого коллективного. Возможна и обратная позиция: негативные детские переживания становятся психологическим основанием неприятия социализма как идеи.
Критика патерналистского государства достаточно часто поднимает тему социального инфантилизма, свойственного обществу, которое таким государством опекается. На первый взгляд, тема связи социализма и детства органично вписывается в такую критику. Тем не менее, «созвучие» социализма как политической позиции и инфантилизма как психологической установки оказывается лишь внешним. Социализм способен сформировать жизненную позицию, не менее активную, чем любые другие типы мировоззрения. При этом социализм противоположен прагматизму, опирающегося на предельно простые представления о реальности. Эти представления свидетельствуют, что прошлое вернуть невозможно и, соответственно, социализм действует, подчиняясь принципу «вопреки всему». Тем самым, социализм оказывается, во многом, созвучен романтизму. Ощущение сходства усиливается при воспоминании о том, что немецкий романтизм Нового Времени был склонен к идеализации прошлого, а современный ему капитализм считал одним из главных своих противников.
Но ставить знак тождества между социализмом и романтизмом, тем не менее, нельзя. Романтизм сознательно идеализирует прошлое и, вследствие этого, неизбежно его рационализирует. На социализм, наоборот, ощущение утраты, связанное с прошлым, оказывает влияние, как правило, подспудно, скрыто. Порой прошлое владеет социалистической мыслью, не стремясь при этом выходить на поверхность, превращаться в специальный объект рефлексии. Именно поэтому на рациональном уровне социализм может не идеализировать прошлое, а противопоставлять себя ему. Впрочем, такое отношение, как правило, распространяется на прошлое относительно недавнее и не затрагивает исторических глубин.
Используя термины психоаналитической культурологии, можно сказать, что «тема утраты» относится к подсознанию социализма. Но отнюдь не все подсознательные содержания превращаются в осознанные, обретают смысловую чёткость посредством рационализации.
Связь социализма с темой «золотого века», проявившаяся ещё в античное время, по-новому ставит вопрос о способе присутствия прошлого в настоящем, а так же вопрос о глубинных целях революции.
Актуальность идей и тем, ведущих своё происхождение от эпохи архаики, показывает, что архаическое наследие не устранимо из современности, как, впрочем, и из любой другого постархаического периода.
Реальная историческая жизнь соответствует линейной модели лишь внешне, поверхностно. Линейная модель утверждает, что с течением времени новое вытесняет собою старое, заполняет всю сферу социальной жизни. Следуя этой логике, можно предположить, что при определённых обстоятельствах настоящее способно вытеснить прошлое полностью, без остатка, и, соответственно, способно создавать новую жизнь с чистого листа. Подобное предположение повлияло на мировоззрение многих поколений революционеров Нового Времени, в том числе и российских. Этим же убеждением вдохновляется и современный неолиберализм, мечтающей о создании личности, в полной мере свободной от всех влияний со стороны традиции.
Но действительная историческая жизнь, скорее, подчиняется принципу нарастания слоёв, управляющему, в частности, археологическим мышлением. В рамках такой модели новое – это лишь ещё один слой на исторической почве. Если очень хочется увидеть данный процесс линейно, то сама линия окажется не горизонтальной, а вертикальной. Историческая жизнь подобна индоевропейскому дереву, заботливо хранящему в себе всё, что с ним произошло когда-то. Каждая историческая эпоха, пусть и скрыто, присутствует в настоящем и, соответственно, оказывает влияние на него.
Следы всего, что было когда-то, не могут быть уничтожены, устранены. Та же советская эпоха, например, не может быть исключена из структур русского исторического опыта. Она будет воздействовать на настоящее, во многом, иррационально, неосознанно, и, одновременно, будет продолжать находится в состоянии дальнейшего становления. Подлинно живое, а всё прошедшее является именно таковым, не может быть неизменным. Оно продолжает меняться в каждый новый исторический момент, даже если формально оно отсутствует на поверхности времени. Прошлое постоянно меняется как некая идея, воспоминание, смысловая конфигурация.
Устанавливая связь с архаикой, социализм, тем самым, связывает самое глубинное прошлое с настоящим. И вокруг этой оси структурируются все другие исторические эпохи и периоды. По сути, именно социализм придаёт целостность истории, формирует её как единое смысловое пространство. Едва ли какое-либо другое идейное течение способно действовать столь универсально. Обладая высшей степенью историчности, социализм и в сфере исторического восприятия вступает в конфликт с капитализмом.
Капитализм антиисторичен в принципе. Мышление капитализма осуществляется в режиме исторического беспамятства (как, впрочем, и любого мышления, ориентированного на сиюминутный практический результат). Отчасти эта его особенность созвучна стилю научного мышления. Для современной физики в принципе не важно, каким было содержание её теорий триста лет назад. Прошлое не оказывает никакого влияния ни на проблематику современных естественнонаучных исследований, ни на средства решения актуальных проблем. Прошлое для научного знания изначально скомпрометировано: научная теория становитсячастью прошлого тогда, когда оказывается опровергнутой. Опровержение теории наделяет её элементами бессмысленности. Всё бессмысленное науке не интересно.
Отношение к прошлому со стороны капитализма сходно с научным. Всё, что не способно приносить прибыль сегодня или в будущем, так же бессмысленно. Синонимом бессмысленности в данном случае оказывается отсутствие интереса. И классическая наука, возникшая в процессе математизации физики, и капитализм представляют культуру одного типа – культуру числа. Число не обладает никакими содержаниями, помимо строго формальных. Историзм и социализм как типы культурного мышления говорят от имени культуры Слова. Слово, в противовес Числу, стремится избегать формализации посредством погружения в конкретику. При всех внешних сходствах историзма и социализма, между этими интеллектуальными течениями есть существенные различия, в значительной степени – психологические.
Историзм связывает прошлое и настоящее. При этом настоящее оказывается всего лишь продолжением прошлого. И эпицентр исторической реальности так же пребывает в сфере прошлого. Социализм связывает прошлое – посредством настоящего – с будущим. Прошлое оказывается почвой, дающей силы для прыжка в будущее. Основа историзма сводится к тезису: настоящее – для прошлого. Основа социализма: прошлое – для будущего. Историзм живёт воспоминаниями, социализм – надеждами.
Если консервативная революция прямо обращается к прошлому, то революция модернистского типа формально апеллирует к будущему, стремясь создать общество, не имеющее аналогов в истории. Тем не менее, и та, и другая революция существуют под знаком утраты. Подобная двойственность присуща, в частности, марксистским революциям. Критикуя капитализм, Маркс, начиная с самого раннего своего периода, постоянно говорит о том, что капитализм осуществляет отчуждение человеческой природы. Согласно Марксу, капиталистический способ труда, т.е. капиталистическая эксплуатация, отчуждает человека от его собственной сущности. Не вдаваясь в конкретную аналитику форм отчуждения, которых у Маркса, как минимум, четыре, необходимо признать, что сущность предшествует отчуждению. Если нет сущности, то она не может отчуждаться. Если сущность одновременна отчуждению, то в таком случае сам процесс отчуждения должен отойти на второй план: по сравнению с процессом создания, отчуждение выглядит неизбежно вторичным. В этом случае напрашивается вывод, что капитализм не отчуждает, а создаёт сущность, пусть и в ущербной форме. Более того, если капитализм именно творит сущность, то различать две её формы– отчуждённую и неотчуждённую – оказывается невозможным. Они сливаются в некоем синтетическом единстве. «Эмпирический» человек не может существовать в (капиталистической) реальности в неотчуждённой форме.
При этом преодоление капитализма рассматривается Марксом и как процесс преодоления отчуждения; в посткапиталистической перспективе сущность человека вновь обретает неотчуждённые формы. Сущность возвращается к самой себе, пройдя фазу неестественного, отчуждённого существования. Сам термин «отчуждение» взят Марксом из гегельянской философии. Согласно Гегелю, Абсолютный Дух отчуждает себя в Абсолютную Идею. Но на метафизическом уровне существование Абсолютного Духа как такового предшествует его же существованию в форме Абсолютной Идеи. Переводя это представление из философско-спекулятивной плоскости в плоскость религиозную, можно сказать, что начальный момент отчуждения совпадает с моментом Творения. Но философия Маркса не имеет метафизического горизонта гегелевского типа. Все процессы, фиксируемые Марксом, имманентны сфере Творения – историческому, земному миру. И в этом контексте неизбежно возникает вопрос о том месте в истории, которое занимал человек, обладающий изначально неотчуждённой сущностью. И очевидно, что такое место располагается где-то в прошлом.
Поколение Маркса, как и поколения предшествующие, продолжало находится под влиянием Великой Французской Революции. Даже к 1917 году духовное влияние этой революции не исчезло. Сама же эта Революция осознавала себя в руссоистском концептуальном горизонте. Свобода, равенство, братство – это естественныесостояния человека. «Естественное» в данном случае оказывается синонимом «изначального», «первичного». В таком же смысле этим термином пользуется теоретик XVIIДжон Локк, пишущий о «естественных правах человека». Но если для Локка «изначальное» совпадает с моментом рождения, то Руссо наделяет этот термин исторической перспективой. С его точки зрения «естественное» состояние человека предшествует фазе цивилизации. В рамках такого понимания исторический процесс в полной мере перемещается под знак утраты. Вся история становится рассказом об утрате человеком своего естественного состояния и о последующих попытках обрести его вновь. В рамках такой перспективы Революция (в данном случае – французская) оказывается символическим «замыканием круга», когда история возвращает человека к своему изначальному состоянию. По сути, момент Революции заканчиваетисторию в её привычном понимании. Далее начинается «прыжок из царства необходимости в царство свободы».
Именно такой, руссоистский горизонт присутствует в идеях Маркса об отчуждении человеческой природы. Посткапитализм (социализм, коммунизм – в данном случае это не важно) возвращает человеческую природу к неотчуждённому состоянию, восстанавливает её в таком состоянии. Движение в будущее оказывается в этом случае трансформированном воспоминанием о прошлом.
Ещё более очевидной является связь с прошлым у латиноамерианских революций ХХ века, в частности, у Мексиканской революции 1910-1917 годов. Как и в любой революции, происходящей в полупериферийной стране, здесь присутствовали элементы и модернистского, и консервативного типов. Но преобладал именно модернистский дискурс. При этом мексиканские революционеры использовали антиколониальную риторику, что в дальнейшем станет типичным для подавляющего большинства национально-освободительных движений Третьего мира. Такая риторика чётко разводила колониальную и доколониальную фазы в истории страны и апеллировала к ценности второй из них. И в этом случае прыжок в будущее сопровождался взглядом в прошлое.
Подобная двойственность прослеживается даже в идеологиях «оранжевых революций», чьи программы, как правило, не отличаются избытком сложности. Советские «оранжевые» конца 1980-х, например, апеллировали к традициям Российской империи, украинская «Революция достоинства» требует восстановления достоинства нации и т.д. По сути, любая революция модернистского типа является инверсией революции консервативной. Подлинный пафос революции – это пафос восстановления некогда утраченного. Даже не желая того революция апеллирует к архаическому «золотому веку», пусть он и получает иные названия в рамках конкретных революционных дискурсов.
Вне связи с прошлым подлинная революция невозможна. Будущее имеет значение только тогда, когда оно фундировано прошлым. Вне прошлого будущее бессмысленно. Можно отнести этот тезис к иррациональным аспектам истории, что, впрочем, никак не отменяет его действенности.
Применительно к России это означает, что российская революция сегодня может быть только 1) консервативной, 2) обладать национальным самосознанием и 3) антикапиталистической, т.е. социалистической. Российская революция может быть только Русской революцией, что не отменяет возможности участия в ней других народов. Но если любая революция, пусть и интуитивно, не вполне осознанно, ориентируется на идею «золотого века», то где тот «золотой век», который может быть органически связан с современным русским революционным движением? Русская история серьёзно отличается от западной, и не может вдохновляться античными идеалами. Но связывать русский «золотой век» с деятельностью государства так же достаточно проблематично. Русское государство никогда не было безупречным в своей деятельности и задачу сохранения и развития Русской цивилизации, с которой государство более-менее справилось, оно часто решало за счёт принесения в жертву русского народа. Наверное, то русское архаическое начало, которое может проложить себе путь в будущее посредством революционного процесса, связано, в первую очередь, не с государственностью, не с произведениями письменной культуры, а с глубинами народного духа, на протяжении большей части русской истории надёжно укрытого в тени мощного русского государства.
Одной из главных задач будущего, стоящих перед современной Россией, является создание такого государства, которое стало бы продолжением жизни русского народа, предельно полным воплощением его психологического склада и духовных устремлений, а не структурой, существующей над народом и за счёт народа. Именно поэтому грядущая русская революция должна быть 4) революцией подлинно демократической.
Изначально социализм являлся комплексом социально-политических течений, на основе которых формировались соответствующие политические стратегии. Никакой единой теории социализма никогда не было, нет и, скорее всего, никогда не будет. Те же претензии марксизма на монополию в сфере социалистической мысли являются всего лишь претензиями и не более того.
В основе этих теорий лежит ряд принципов, которые регулярно воспроизводятся в новых исторических контекстах и, соответственно, получают специфические конкретизации. Контексты по-особому формируют и политические стратегии и подключают к их реализации разные социальные группы. Контуры социализма всегда ситуативны – зависят от того, какая именно социальная группа будет осуществлять социалистический проект, когда и где это будет происходить.
В исторической перспективе социализм является порождением античности. Его появление стало реакцией на развитие товарно-денежных отношений в полисах Древней Греции. Античный капитализм активно разрушал основы архаического, общинного мировоззрения, и социализм с его тоской по «золотому веку» стал реакцией на этот процесс. Везде, где существовал или существует капитализм, возникает его идеологическая и духовная антитеза – социализм. Т.к. капитализм является постоянным спутником истории, преодолевшей границы архаики, то и социализм так же присутствует во всех исторических периодах. Капитализм и социализм оказываются универсальными принципами понимания сущности социальной жизни, и их конфликт является одним из важнейших элементов всемирной истории. Будучи изначально социально-политическим явлением, социализм акцентирует внимание на социальных аспектах жизни и стремится влиять на эти аспекты преимущественно политическими средствами. Такие действия предполагают наличие сильной политической воли, что, в свою очередь, требует сильного государства.
И во всех социалистических обществах, начиная с Древней Спарты, государство является главным структурным элементом общественной жизни. Именно оно – на онтологическом уровне – выступало в качестве силы, противостоящей росту хаоса. Сильные стороны социализма в то же время становятся и его главными проблемами. Главное структурное противоречие социализма – это противоречие между обществом и государством. Действия государства, направленные на защиту и социальную поддержку общества, почти всегда имеют возможность превратиться в действия, направленные против общества. Именно государство было главной причиной крушения большинства социалистических обществ.
Важнейший принцип социалистического мышления связан с убеждением, что интересы большинства важнее интересов отдельных индивидуумов. Это убеждение ещё раз указывает на связь социализма с эпохой архаики и, в то же время, противопоставляет это идейное течение либерализму. Либерализм, формально декларируя равные политические права длявсех, на практике акцентирует внимание на правах отдельных личностей и социальных групп. Для классического новоевропейского либерализма границы подлинного общества всегда очерчивались избирательными и имущественными цензами, сословными границами, уровнем образования и т.п. Либерализм стремился защитить привилегированное меньшинство от остального общества.
Социализм, формально говоря о социальных правах для каждого, фактически защищает права общества в целом. В ситуации существования социального неравенства социализм стремится защитить общество от действий привилегированного меньшинства. Обе эти позиции часто страдали догматическим схематизмом и социально-духовной зашоренностью. Классический русский либерализм начала XIXвека, отстаивая политическое право дворянства на принятие решений, непосредственно влияющих на жизнь государства, не обращал никакого внимания на то, что эти же самые «просвещённые» дворяне регулярно пороли собственных крестьян и, время от времени, проигрывали их в карты. Западноевропейский либерализм того же времени, отстаивая принцип избирательного права, позволяющий высшему и среднему классам играть активную роль в политике, игнорировал сам факт наличия детского труда на фабриках, что были основой благосостояния этих классов.
Советский социализм, активно строя школы и больницы в районах, где их никогда до этого не было, и декларируя идею о необходимости всеобщего образования, проводил масштабные чистки внутри всё тех же школ, изгоняя из них всех, кто формально мог бы принадлежать к «привилегированному классу». Вплоть до настоящего времени либерализм и социализм так и не смогли избавиться от подобных односторонних способов восприятия социальной реальности. В XXIвеке изменение этого видения является одним из главных вызовов социализму со стороны социальной реальности. Суть этого вызова никоим образом не сводится к требованию признания существования привилегированного меньшинства легитимным. Задача современного социализма в том, что бы преодолеть догму о том, что только коллектив является единственным, подлинным социальным субъектом, и научиться заботиться о субъекте индивидуальном, в том числе научиться защищать этого субъекта.
Современный социализм должен признать, что индивидуальное является таким же основанием социальности, как и коллективное. Он должен стать персоналистическим социализмом. При этом защита интересов большинства в любом случае останется основной задачей социальной политики. Очевидным условием, обеспечивающим возможность такой трансформации, является установление эффективного контроля со стороны общества над деятельностью государства. Это означает, что современный социализм должен быть демократическимсоциализмом. При этом демократические институты социализма не должны копировать аналогичные институты буржуазного общества. Основой социалистического типа демократии должен быть производственно-территориальный принцип, находившийся, пусть и формально, в основе советских принципов управления. А в перспективе политическая модель социализма должна стремиться к реализации норм прямой демократии. Любая недемократическая модель социализма неизбежно приведёт к стремительному росту противоречий между обществом и государством, что, в итоге, обернётся крушением этой модели.
В рамках приоритета общих интересов над индивидуальными, социализм декларирует приоритет социальных интересов над политическими. Целью социалистической политики является реализация норм справедливости именно в социальной сфере. Сама идея справедливости традиционно осознаётся социализмом как идея равенства. На разных этапах исторической жизни идея равенства понималась по-разному. Чем беднее было общество, в котором осуществлялась политика социалистического типа, тем в большей степени идея справедливости носила уравнительный характер. Прежде всего, это относилось к сфере потребления, но ею, тем не менее, не ограничивалось. В своём абсолютном воплощении такое равенство понималось как «одинаковость во всём»: в сфере потребления, в сфере деятельности, в отношении к собственности, в стиле жизни, в образе мысли. По мере роста благосостояния общества социализм стремился перейти к дифференцированному типу равенства, которому, в частности, соответствовал советский лозунг «от каждого – по способностям, каждому – по труду».
Одновременно с процессами роста дифференциации утверждалась идея, согласно которой любой индивид, независимо от своих заслуг перед обществом, имеет право обладать минимумом социальных благ. Именно в рамках такого подхода сформировалось советское социальное государство. Ряд принципов такой политики с полным правом может быть перенесён и в XXIвек. Идея социальной справедливости должна стать главным вектором государственной политики, но, при этом, сама социальная справедливость должна пониматься значительно более гибко. В основе её по-прежнему должен находиться принцип равенства, но такое равенство должно распространяться не на владение имуществом или, тем более, на содержание мысли, а на сферу социальных и политических возможностей.
Подобный подход предполагает развитие структур социального государства. Но сегодня, к сожалению, приходится говорить не столько о развитии, сколько о восстановлении такого государства. Те же структуры бесплатного высшего образования, например, сегодня активно уничтожаются и, скорее всего, в ближайшие годы будут уничтожены полностью. Похожая судьба ждёт и среднюю школу. Свёртывается сектор бесплатной медицины. Крайне неблагополучно обстоят дела с поддержкой многодетных семей и малоимущих слоёв населения. При этом социализм должен выйти за пределы исключительно социальных интересов. Социальные права граждан должны дополняться политическими. Общество должно существовать в режиме правового государства. В этом вопросе социализм обязан перехватить инициативу у либерализма. При том, что контуры общества будущего всегда выглядят крайне приблизительно, сегодня бессмысленно конкретизировать те черты, которыми это общество будет обладать. Можно выделить лишь общие принципы, которыми оно должнобудет руководствоваться.
Важнейший «технический» принцип, управляющий жизнью социалистического общества, связан с ведущей ролью государства в жизни этого общества. Данный принцип представляется предельно устойчивым, сохраняющим свою актуальность на всех этапах развития социалистической модели. Но методы действия государства в значительной степени должны измениться. Должен быть найден баланс между нормативной и репрессивной функциями государства, с одной стороны, и стимулирующей функцией – с другой. Если в советское время акцент делался на функциях первой группы, то в новых условиях основное внимание должно быть уделено именно функции стимулирования развития – и общества, и отдельных его сегментов, и индивидуальной личности.
Такие изменения в сфере государственной деятельности должны опираться на новое понимание социальной жизни. Возможным теоретическим обоснованием новой политики может стать динамическая модель развития общества, согласно котороой соотношение интересов и потребностей не является статистической величиной, а регулярно меняется. Экономическая модель подобного рода сегодня называется «рыночной». Основы этой модели могут быть перенесены в сферу социальной жизни. И точно так же, как во времена «Нового курса» государство стимулировало развитие ряда отраслей посредством регулирования доходов населения, так же социалистическое государство может регулировать степень актуальности разных социальных факторов. В социальной жизни всегда существует неравномерность развития разных отраслей, регионов, сфер деятельности. Но все эти процессы могут корректироваться внешним образом – за счёт дополнительных инвестиций и самых разнообразных форм стимулирования и поддержки. Важнейшими условиями эффективности подобных мер являются скорость реагирования на возникновения проблемы и реалистическое понимание её сути. Последнее предполагает, что государство должно стараться не подменять собою общество в понимании того, что действительно этому обществу нужно. В случаях, когда общегосударственные интересы вступают в локальное противоречие с общественными, государство должно уметь разъяснять собственную позицию. Структурным условием реализации такой возможности является наличие всё тех же демократических институтов.
Выполнение первой задачи предъявляет высокие требования к технологиям планирования. Сама идея планирования, едва прозвучав, сразу же вызывает ассоциации с советским опытом, что, в свою очередь, порождает негативные коннотации. В связи с этим необходимо признать, что многие неудачи советского планирования были связаны с внешними по отношению к нему фактору. Та же модель реальных потребностей советского человека, например, разрабатывалась отнюдь не в Госплане СССР. Госплан получал её в готовом виде, и в соответствии с ней конкретизировал текущие экономические задачи. Тем не менее, ряд проблем в области планирования Госплан создавал себе сам. К ним, в частности, можно отнести и медленную скорость планирования, и сложность корректирования текущих планов. Но в сравнении с советским временем уже сегодня мы имеем дело с принципиально новым уровнем развития техники, и этот уровень будет повышаться. Соответственно, сам процесс планирования, опирающийся на новые технологии, имеет все возможности стать более быстрым, гибким (вариативным) и, в итоге, эффективным.
Но, независимо от того, какие именно конкретные черты примет в будущем регулирующая функция государства, главной целью планирования должна быть не экономика как автономная сфера деятельности, а социальная жизнь в целом. Государство изначально должно ориентироваться на обеспечение социальных потребностей человека, на интенсификацию именно социального развития. Экономика должна стать служанкой социального. Задача государства и общества в данном случае – сделать так, чтобы задачи, поставленные перед экономикой, были реалистичными. Социальное развитие ни в коей мере не предполагает экономической стагнации. Но, в свою очередь, развиваясь, экономика должна ориентироваться, в первую очередь, на социальные потребности, а не на рыночную конъюнктуру.
Что на практике означает тезис, согласно которому социальные потребности обладают приоритетом перед рыночной конъюнктурой? – Это означает, что строительство школ, детских садов, библиотек должно быть более приоритетной задачей строительства супермаркетов. С другой стороны, это не означает, что супермаркеты строить не надо. Но строительство последних, во-первых, должно быть социально обоснованным, обладать «социальной рациональностью»: не может быть так, чтобы в городском микрорайоне существовало 10-15 супермаркетов, но при этом отсутствовали сады и школы, а, во-вторых, значительная часть прибыли, получаемая за счёт супермаркетов, посредством налоговой политики должна инвестироваться в строительство и функционирование объектов, обладающих высоким социальным значением.
Вопрос о связи социализма с экономикой является одним из самых болезненных, т.к. устойчиво ассоциируется с проблемами советской экономической модели. Именно советский опыт сформировал представление, что для экономики социализма является обязательной нормой 1) максимум обобществления собственности и 2) жёсткое планирование всех сфер экономической деятельности. Длительность и яркость истории СССР заслоняет собою какие-либо возможные альтернативы.
В действительности социализм не имеет никакой «канонической» экономической модели. Даже сам принцип экономического планирования не был впервые осуществлён именно социализмом. Этот принцип изначально появился в Германии в годы Первой мировой войны. В СССР экономическое планирование изначально преследовало цели, которые не являлись, в строгом смысле, социалистическими. Они были связаны с целями ускоренной модернизации. Планирование рационализировало процессы формирования новой производственной инфраструктуры и, одновременно, решало задачу накопления средств, наличие которых являлось обязательным условием модернизации. Впрочем, достаточно быстро процесс планирования вобрал в себя и социалистические элементы в том смысле, что создание промышленных объектов сопровождалось строительством объектов социального назначения.
Стратегические экономические ошибки, допущенные советским руководством в период Оттепели и далее, вписываются в ряд более глобальных политических решений, связанных с ошибочными представлениями о путях развития страны в целом, о реальных потребностях советского общества и о том, какой должна быть социальная структура «общества периода зрелого социализма». Начиная с конца 1970-х годов, когда качество советского планирования, и без того не безупречное, значительно ухудшилось, свою роль сыграли сознательные действия отдельных групп советской партийно-хозяйственной элиты. Эти группы готовились к тому, что позже получило название «Перестройка», и в целях демонтажа социалистической модели им было необходимо скомпрометировать эту модель, подорвать доверие к её возможностям со стороны общества. Для достижения этой цели экономические проблемы усугублялись искусственно.
Тотальное господство общественной собственности в советской экономике долгое время дополнялось существованием мелкотоварного производства и развитием кооперации, связанных с личной собственностью граждан или арендой средств производства у государства. «В сталинские десятилетия в СССР процветали так называемые кустари и их артели, если говорить простым языком – разного рода малый и очень малый бизнес, что в свете устоявшегося мнения об СССР 1930-1950-х гг. как о тоталитарном государстве, безжалостно подавляющем любые ростки самостоятельности и инакомыслия (в экономике, политике, искусстве), выглядит несколько неожиданно. Но фактом остается то, что в конце 1940-х – начале 1950-х гг. разного рода малым частным предпринимательством занимались сотни тысяч, если не миллионы человек. Конечно, кустари как классово чуждый и априори сомнительный элемент находились под чутким надзором органов. Но команды на тотальную ликвидацию этого слоя так и не поступило.…9 ноября 1946 г. по личному указанию Сталина было принято постановление «О развитии кооперативной торговли в городах и посёлках продовольственными и промышленными товарами и об увеличении производства продовольствия и товаров широкого потребления кооперативными предприятиями», в котором были определены основные направления по деятельности кооперации в послевоенные годы. Меры, принятые правительством, дали свои результаты. В 1945 г. по стране были открыты около 25 тыс. магазинов и торговых палаток; в 1946 г. – 40 тыс., в 1947 г. – более 60 тыс. К концу 1947 г. в стране насчитывалось 256 магазинов и 89,3 тыс. палаток.Количество предприятий общественного питания возросло с 73,4 тыс.в конце 1945 г. до 82,1 тыс.в конце 1947 г.». «Даже в городах не было абсолютного доминирования государственного сектора. Вот данные за 1952 г. Частный (мелкотоварный) сектор составлял, по разным оценкам, от 6 до 8% производства товаров народного потребления и бытовых услуг. Этот сектор официально именовалсяпромысловойкооперациейи был представлен всевозможными кустарными мастерскими (пошивочными, слесарно-ремонтными, ювелирными, часовыми). В нём также были такие виды деятельности, как заготовка утильсырья, бытовые строительные и ремонтные работы, преподавание и репетиторство, кустарные производства и пр. Такие промыслы осуществлялись при наличии патентов и ограничивались законодательно только численностью наемных работников. Промысловая кооперация продолжала существовать в СССР и после смерти Сталина, до конца 1950-х гг., и в некоторой мере компенсировала постоянный дефицит товаров народного потребления. К концу 1950-х гг. в еёсистеме насчитывалось свыше 114тыс. мастерских и других промышленных предприятий, где работали 1,8 млн. человек. Они производили 5,9% валовой продукции промышленности, например до 40% всей мебели, до 70% всей металлической посуды, более трети верхнего трикотажа, почти все детские игрушки. В систему промысловой кооперации входили 100 конструкторских бюро, 22 экспериментальные лаборатории и два научно-исследовательских института»[4]. «К концу 1950-х гг. прошлого века в СССР было зарегистрировано около 150 000 артелей (кооперативов) и частников-кустарей». В самом начале 1960-х годов эти элементы советской экономики были ликвидированы, что стало одной из главных экономических ошибок советского руководства.
Современный мировой опыт показывает, что будущее – за экономикой смешанного типа, в рамках которой баланс между планируемыми и спонтанными элементами будет находиться эмпирическим путём. И едва ли сегодня, в ситуации, когда результаты новой технологической модернизации видятся очень неясно, имеет смысл говорить о конкретныхмоделях такой экономики. Тем не менее, есть ряд принципов, с отказом от которых экономика перестаёт быть социалистической. В первую очередь речь идёт о том, что государственный сектор играет ведущую роль в экономической жизни. Именно государство формирует вектор экономического развития. Оно же контролирует основные наукоёмкие отрасли промышленности, в том числе те, что непосредственно связаны с обеспечением безопасности страны. Все природные ресурсы страны так же находятся в государственной собственности – федеральной или муниципальной. Соответственно, не может существовать негосударственных корпораций, занимающихся добычей природных ресурсов, его переработкой и продажей. Государство контролирует финансовую сферу: деятельность банков, ценовую политику и т.д.
Важнейшей задачей государства по отношению к экономике становится забота о технологической модернизации. Осуществление этой задачи предполагает наличие устойчивой связи между наукой и производством. Задача социалистического государства – превратить модернизацию в постоянный процесс. Соответственно, общество должно вступить в фазу непрерывной технологической революции. В рамках этого процесса шестой технологический уклад должен смениться седьмым, восьмым и т.д. Само представление о существовании устойчивыхфаз технологического развития должно уйти в прошлое. И, в данном случае, экономическое оказывается на службе у социального. Технологическая революция по своему значению преодолевает границы экономики, превращаясь в общесоциальное явление. Технологии меняют сознание, с ними взаимодействующее. Непрерывность изменения технологий предполагает и непрерывность изменения сознания. Соответственно, технологическая революция превращается в антропологический процесс, под знаком которого будущее раскрывается как активное, непрерывное становление человеческой природы. И сам процесс развития интегрируется в качестве одного из структурных компонентов в представление о социальной справедливости.
Важнейшей структурной чертой социалистического общества является преобладание символического над материальным. Символическое меняет отношения между смыслом существования и потреблением. В рамках модели существования, сформированной капитализмом, смысл существования сводится к потреблению. В рамках социалистической модели потребление оказывается лишь «техническим условием» существования. Соответственно, смысл существования раскрывается как процесс созидания, как творчество жизни. Если для капитализма существование сводится к уровню жизни, то для социализма оно связано, прежде всего, с качеством жизни.
Сфера символического присутствует и в капиталистической модели, но там она интегрирована в структуру потребления в целом. Обладание брэндом (квинтэссенции символического в современном обществе) способствует повышению статуса субъекта в той среде, в которой он существует. Брэнд дробит потребление на массовое и элитарное и приобщает субъекта к последнему. Символическое, интегрированное в социалистические социальные отношения, ориентирует субъекта на активную жизненную позицию – поступок, экзистенциальное решение, переживание. При этом все эти действия ориентированы не столько на повышение самооценки субъекта, сколько на достижение целей, по отношению к которым позиция субъекта раскрывается как служение. Одна из фундаментальных основ социалистической этики предполагает, что не мир существует для человека, а человек для мира. Мы приходим в этот мир для того, чтобы сделать его лучше. Этика служения проявляет в социализме религиозное начало. По своей сути социализм и есть религиозное движение.
На структурном уровне история смогла создать всего лишь два типа поведенческих моделей – индивидуализма и служения. Индивидуализм ориентируется на процессы упрощения внутренней жизни сознания и, по сути, сводится к позиции потребления. Потребительское общество как сегмент социальной жизни возникло задолго до индустриализма Нового Времени. Индустриальный капитализм лишь превратил его в массовое явление. Будучи комплексом простых психологических реальностей, индивидуализм, тем не менее, склонен к собственной апологии. Он апеллирует к высшим духовным ценностям, в первую очередь, к свободе, и, постулируя свою связь с ними, помещает себя в центр реальности. Тем самым индивидуализм упрощает и саму реальность, сводя её к чётким, умопостигаемым вещам, обладающим исключительно функциональным значением.
Модель служения помещает в центр реальности не субъекта, а некое высшее начало, обладающее в сознании тех, кто с ним связан, статусом Священного. Именно Священное является основой всех религий. Статусом Священного может обладать Бог или боги, и так происходит чаще всего. История «классических» мировых религий рассказывает об отношениях между Богом и человеком. Но достаточно часто религия выходит за пределы Божественного. Статусом Священного могут обладать государство, народ, Родина, нация, истина, наука, искусство, семья. При определённых обстоятельствах любое явление культурной и социальной жизни может обрести статус священного. Именно священное, т.е. религиозное, является основой любой подлинной консолидации. Сообщества формируются на основе ценностей, чей авторитет для членов таких сообществ является непререкаемым. Безусловно, люди могут объединяться и на основе формальных признаков, например, на основе сиюминутных интересов. Но такое объединение будет внешним, механистическим и, вследствие этого, непрочным. Религиозные установки создают объединения органического типа. Если механистический тип единства предполагает взаимодействие индивидов, то органический связан с взаимодействием личностей.
В реальной жизни человек никогда не бывает связан исключительно с одной религией. Часто не замечая этого, мы оказываемся причастны некоему «религиозному множеству». Православие может сочетаться с национализмом, культ государства со сциентизмом, служение искусству со служением истине и т.д. Но в любом случае религиозный субъект осознаёт себя в качестве некой части, принадлежащей Целому. В интересах Целого он стремится действовать. Социализм будущего в качестве религиозного движения должен постараться избежать тех ошибок, которые были свойственны социализму прошлого. Советский социализм, в частности, стремился к жёсткому светскому монотеизму, объявляя собственные религиозные установки единственно возможными для личности и единственно значимыми. При этом само «ортодоксальное учение» этого социализма оказалось, с течением времени, содержательно скудным и противоречащим реальности. По сути, оно выродилось в комплекс ритуалов, за правильным исполнением которых следили иерархи коммунистической церкви.
Социализм будущего должен предлагать обществу гибкую систему взглядов. Сам процесс формирования социалистического общества не может опираться на какую-то одну теорию. Реальная жизнь всегда превосходит границы теорий. Догматическая привязанность к одной, конкретной модели неизбежно вызовет противоречия с жизнью и множество проблем, которых эта теория не только не сможет решить, но и даже не сможет обнаружить вовремя. Тем не менее, ряд принципов должны быть введены в систему ценностей нового социализма в обязательном порядке. К числу этих принципов должны принадлежать социальная справедливость, патриотизм, ценность науки и знания (когнитивность), установка на развитие творческого отношения к жизни. Социализм будущего – это непрерывный процесс формирования новых отношений между людьми на основе принципов справедливости, заботы и творческого отношения к действительности. Объективной предпосылкой формирования такого общества является высокий уровень развития материально-технических сил. Соответственно, социализм будущего возможен при условии осуществления глобальной технологической модернизации, идущей в непрерывном режиме. В данном случае непрерывность социального творчества должна сочетаться с непрерывностью технологических трансформаций.
Религиозное отношение к действительности, на первый взгляд, знакомо и капитализму. Но взаимоотношения между капитализмом и религией показывают пределы возможностей самого капитализма, привносят в логику его действий парадоксальность, что, в итоге, оборачивается для него разрушительными последствиями. Единственный глобальный объект, доступный капитализму в качестве священного, это капитал. Всё остальное – культ потребления, бренды, уровень жизни – имеют значение либо производных, либо дополнений к главному. В данной ситуации есть своя логика: главное священное для индивидуализма – это сам индивидуалист.
Капитал (деньги) может обладать иррациональной силой в сознании капиталиста. Но в подобной иррациональности присутствует своя опасность. Художественная литература продемонстрировала множество случаев, когда алчность, страсть к наживе заставляла человека разрушать то самое коммуникативное пространство, которое делало возможным сам процесс обогащения. Парадокс денег как священной ценности в том, что, пребывая в таком качестве, они разрушают систему экономической рациональности, чьей функцией является обеспечение воспроизведения и накопления всё тех же денег. Подчиняясь власти денег, субъект теряет возможность выстраивать свою деятельность рационально и эффективно. Накопление как религиозная идея действует суицидальным образом: она уничтожает, «выжигает» ту почву, наличие которой делает сам процесс накопления возможным.
В исторической ретроспективе капиталистическая религия денег устанавливает свою, особую связь с архаикой, но содержание этой связи отлично от той, что свойственна социализму. Если социализм стремится установить связь с архаическим прошлым как некоей целостностью, то капитализм фиксирует в архаике лишь отдельные, локальные элементы, и именно на них сосредотачивает своё внимание. Такой способ восприятия является вполне естественным и объяснимым: капитализм сам является локальностью, отдельным элементом более глобальной целостности. Он укоренён в сфере экономики, а экономика есть лишь одна из сфер жизни. Часть не способна воспринять целое адекватно. Она всегда будет сводить целое к сумме частей, т.е. к чему-то такому, что подобно ей самой.
Для капитализма мир архаики раскрывается как тотальность фетишизма. Не случайно именно фетишизм в XIXвеке неоднократно объявлялся главной формой первобытной религии. Проекцией первобытного фетишизма на реальность капитализма и являются деньги. Вместе с «чудесной» «священной» аурой, присущей архаическому фетишу, деньги присваивают себе и его магические свойства, превращаясь в символ власти и всемогущества. Тем самым в сферу экономической рациональности капитализм привносит магические компоненты. Именно капитализм делает культурную атмосферу западноевропейского XIXвека внутренне противоречивой. В культуре этого времени одновременно присутствуют культ научного знания и магический культ денег. Сциентизм (культ науки) имеет истоки в процессах технической модернизации, изначально ориентируется на милитаристские цели и органично связан с деятельностью государства. Магические элементы этой же культуры являются проявлениями капиталистической «религии денег».
В сфере непосредственного, повседневного существования интенсификация культа денег оборачивается не только разрушением норм рациональности, но и существенным сужением восприятия как такового. Этот процесс не сводится исключительно к частным, случайным решениям субъекта, а основывается на регрессивных изменения самой структуры сознания. Новоевропейская психология обозначает такие процессы термином «болезнь». Последовательное развитие отношений между капитализмом и свойственной ему религией приводит не к развитию личности, не к расширению возможностей её восприятия, а к развитию психологических аномалий, к отчуждению субъекта в болезнь.
Стать болезнью – естественная судьба для капиталистической религии. И отблеск такой судьбы отражается и на тех религиях, не являются собственно капиталистическими, а относятся к той части культуры, которую капитализм вынужден был получить в наследство от других эпох. Любая религия в обществе, в котором господствуют капиталистические отношения, несёт на себе следы болезненности и психологического неблагополучия.
Одной из главных ошибок, свойственных классическим теориям социализма, было представление, согласно которому социализм представляет собою нечто устойчивое, что можно создать раз и навсегда. Отсюда – многочисленные советские рапорты о «построении основ социализма» или о «построении развитого социалистического общества». Такое понимание социализма было сформировано при активной помощи исторических наук, для которых исторические эпохи были, по сути, специфическими аналогами сложноустроенных вещей. Точно так же, как вещь обладает устойчивыми, сущностными свойствами, историческая эпоха обладает своим особым стилем, социальной структурой, набором специфических качеств. Все вещи занимают определённое место в пространстве, и историческая эпоха так же находит своё место на линии времени. И за пределы такого места эпоха выйти не может.
Подобные объективации исторического времени органично соответствуют общему стилю мышления, о котором уже говорилось выше. Для такого мышления вещь является онтологически первичной относительно процессов и отношений. Истоки такого подхода обнаруживаются ещё в античности, которая в рамках сопоставления пространства и времени очевидным образом отдавала приоритет пространству. Но социализм не является эпохой в строгом смысле этого слова. Соответственно, он не является конкретной точкой на линии времени, после которой должно последовать что-то ещё. Социализм – это способ движения по линииисторического времени. В той или иной степени он пронизывает собой все исторические периоды, обладающие более-менее значительной длительностью. Социализм – это процесс, наделяющий историческое время специфическим содержанием. В таком контексте социализм не может быть «построен» в принципе.
В период Перестройки в советской публицистике неоднократно звучали упрёки в том, что действительное построение социализма откладывается. Подобные сентенции, порой, сопровождались изрядной долей иронии. Но, по сути, иронизируя над темой социализма, авторы этих публикаций иронизировали над собой, обнаруживая непонимание того предмета, с которым имели дело. Впрочем, в оправдание оппозиционной советской публицистики конца 1980-х, стоит отметить, что официальная советская идеология того времени воспринимала идею социализма аналогичным образом.
Динамический характер присутствия социализма в истории связан с динамическим характером существования тех принципов, которые он отстаивает. Главной «темой» социализма является идея социальной справедливости. Но само представление о ней является подвижным, зависящим от места, времени и привходящих обстоятельств. Справедливость обладает текучей структурой, являясь, по сути, интерпретацией исторического процесса. Но любая интерпретация органически связана с контекстом, в рамках которого она осуществляется.
Динамический способ существования свойственен и социальности. Конфигурации общественной жизни постоянно меняются. Одновременно с этим происходят и структурные изменения. И социализм на подобную изменчивость должен реагировать. К несчастью для социалистических теорий прошлого, они осознавали историческую динамику негативно, стремясь остановить поток времени и вернуть формы социальной жизни к тем образцам, которые обнаруживались в прошлом. Такая позиция достаточно быстро противопоставляла социальные модели, возникавшие под влиянием подобных теорий, естественному ходу времени и делала эти модели нежизнеспособными. Именно поэтому нельзя говорить об истории социализма как о некой единой линии, непрерывно присутствовавшей истории. История социализма – это пунктир, история возникновения социалистических обществ, их крушения и нового возрождения.
Регулярность крушения социалистических обществ указывает на неверность той концептуальной базы, которой они руководствовались, — мировоззренческой склонностью подменять динамику статикой. Но регулярность возрождения этих же самых обществ не менее явно указывает на актуальность «запроса на социализм», на наличие в исторической жизни ряда проблем, которые не могут быть решены каким-то иным, несоциалистическим способом. Концептуальная задача социализма ХХIвека – учесть ошибки своих предшественников, прежде всего, советского социализма. И благодаря этому превратить пунктир в линию – сделать присутствие социализма в истории непрерывно существующим явлением. Важнейшим условием осуществления этой задачи должна стать деятельностная установка, которую можно назвать заботой о справедливости. По аналогии с заботой повседневной, мы должны помнить о том, что нельзя позаботиться о ком-либо раз и навсегда. Наоборот, забота предполагает постоянное участие заботящегося в жизни того, кто ему дорог. Такое отношение предполагает, что в каждый новый момент жизни мы должны корректировать наши жизненные представления и от каких-то элементов отказываться, попутно создавая новые. Забота о другом человеке ставит нас под знак небезупречности, заставляет понимать, что где-то мы можем поступить лучше, а в чём-то наша забота может проявиться более полно.
Забота о справедливости так же предполагает, что заботящийся должен постоянно участвовать в делах общества. И при этом он регулярно должен подвергать проверке качество собственных действий. Такой подход созвучен тому, что в работах К. Маркса обозначается как «критическое отношение к действительности». Советский марксизм об этом принципе помнил, но применял его крайне односторонне. Остриё марксистской критики, как правило, направлялось на оппонентов. Но подлинно критическое отношение к миру требует начинать критику с себя. В таком требовании присутствуют и элементы этического характера. Социализм будущего должен быть критическим социализмом. Все собственные действия он должен рассматривать под знаком несовершенства, или, говоря по-другому, под знаком Абсолютной возможности. Такой подход предполагает, что социальное действие, с одной стороны, не является безусловно совершенным, и, с другой стороны, любая социальная практика может стать лучше, чем она есть в настоящее время. В соответствии с этим принципом любая устоявшаяся форма действия и понимания внушает подозрение уже вследствие наличия такой устойчивости. И по поводу таких форм необходимо ставить вопрос: почему подобное статичное существование оказывается возможным? Его причиной является действительная эффективность, приносящая результат и, следовательно, нуждающаяся в сохранении, или же причины необходимо искать в сфере конкретных социальных, групповых, идеологических, экономических и т.п. интересов. Подлинное социалистическое общество будет пребывать в состоянии непрерывного рождения, и задача освобождения от устаревших форм для него будет одной из главных структурных задач.
Тезис об устойчивом присутствии социализма в истории вступает в противоречие с академическими моделями истории, склонными наделять общество характером тотального присутствия в социальном пространстве. Подчиняясь требованиям аристотелевской логики, такие модели исходят из принципа: одно пространство – одно общество. Но реальная историческая жизнь подсказывает, что для того, чтобы существовать, обществу не обязательно заполнять собою социальное пространство полностью. Большая часть обществ обладает не тотальным, а локальным характером присутствия в истории: в одном социальном пространстве может существовать много обществ. И сведение такого многообразия к какой-то одной типовой характеристике, например, «Римская империя – рабовладельческое общество», является логическим упрощением, связанным с процессами схематизации исторических представлений.
Социалистические общества в истории, как правило, были именно локально существующими образованиями. Именно поэтому они часто оказываются в тени. Но подобная локальность не означает, что эти общества незначительны, а их влияние несущественно. Раннехристианские общины, например, очевидным образом находились в тени имперских политических институтов. Но именно сеть этих общин оказала важнейшее влияние на формирование европейской цивилизации, влияние настолько сильное, что до сих пор эта цивилизация называется христианской.
Русская общественная жизньXIXвека так же является свидетельством существования многих обществ в одном социальном пространстве. На первый взгляд, ни о каком социализме жизнь Российской империи того времени не свидетельствует. Но подобное восприятие возникает благодаря тому, что мы оцениваем эту жизнь преимущественно через призму событий, к которым, в первую очередь, были причастны высший класс и городское население страны. В такой перспективе российская история показывает себя как серия политических событий. Одновременно с этим мы обнаруживаем мощное развитие в стране искусства, литературы. Возникает представление, что произведения русской культуры имеют значение для всей страны. Но в действительности их значение локализуется в пределах территории города. Но насколько значительна эта территория? Даже накануне Первой мировой войны городское население России не превышало 15% от общего числа жителей. В XIXчисленность российских горожан была ещё меньшей. Россия того времени – это, прежде всего, огромный крестьянский мир, организованный в форме общины. Этот мир оказывается в тени города, является именно локальным социальным пространством. Он стремится к автономному существованию от города и официальных институтов власти и опирается на собственные традиции и правила жизни. Русская крестьянская община XIXвека – это локальное социалистическое общество, заполняющее безусловно большую часть русского социального пространства того времени.
Среди публицистов либерального направления русская община традиционно критикуется за коллективизм, который подавляет индивидуальное начало и, соответственно, препятствует развитию личности. В рамках такой логики ставится знак равенства между развитием личности и индивидуализмом. Критерием развития объявляется способности личности действовать во имя собственных интересов, игнорируя общественные. И если развитие личности предполагает, что в рамках этого процесса она всё более и более соответствует идеалам культуры, то высшим проявлением культуры в личности оказывается социальный эгоизм, органично соответствующий главному – социальным принципам капитализма: ««каждый сам за себя», «побеждает сильнейший». Но в общине главный принцип социальной жизни строится, прежде всего, на готовности поддерживать гармонию в мире, т.е. польза деяний конкретной личности для всего общества становится критерием её ценности, а вовсе не способность этой личности идти по головам для достижений своекорыстных целей. И не является ли готовность действовать во имя общих интересов, несоизмеримо более духовным принципом, чем все эгоизмы вместе взятые?
Личность, действующая во имя общего блага, является несоизмеримо более развитой в духовном отношении, чем личность, оценивающая реальность исключительно сквозь призму собственныхинтересов. В русской крестьянской общине значительно больше христианского, чем в российской городской среде того же времени. Если городская среда, как правило, находится в состоянии предварительного поискадуховных смыслов, то русская община такими смыслами руководствуется в своей повседневной деятельности.
Общину можно критиковать за то, что забота об общественных интересах осуществлялась ею, порой, жёсткими средствами, но в ситуации, когда жизнь целого зависит от действий отдельных частей, подобная жёсткость, во многом, была оправданной. Безусловно, индивидуация субъекта – процесс позитивный, способный придать и обществу, и культуре новые импульсы развития. Но положительные черты этот процесс способен сохранить только тогда, когда осуществляется без отрыва от основных духовных смыслов культуры. В любом другом случае индивидуация трансформируется в индивидуализм, за который расплачивается, в том числе и сама личность, вступившая на этот путь. Замыкаясь в рамках индивидуальных интересов, субъект обособляется от общества, но что это в итоге даёт самому индивидуалисту? Чем сильнее индивидуализм – тем менее развита способность заботиться о ком-либо и тем глубже одиночество такого субъекта. Естественным результатом этого процесса оказывается возникновение феномена «несчастного сознания», не способного обрести полноту собственного существования, мучающего себя и, часто, отравляющего жизнь окружающим. Там, где нет связи с духовными основами культуры, неизбежно утверждающими приоритет общих, коллективных смыслов, там царствует зло. Именно туда, в сферу зла падает индивидуализм, и исчезает в ней. Ведь отсутствие счастья – одно из проявлений зла.
Возможность решения социальных проблем дореволюционной России либерализм связывает с реформами А.П. Столыпина, направленными на разрушение русской крестьянской общины. Столыпин стремился разрушить коллективизм общины, выделить из неё группу «сильных» хозяев и, фактически столкнуть друг с другом «сильных» и «слабых». Но какими были бы реальные последствия осуществления подобной реформы? В стране запылала бы гражданская война. Россия моментально погрузилась бы в состояние революции, и эта была бы отнюдь не «марксистская революция» (А.Грамши) 1917-1921 годов, а революция крестьянская, Зелёная революция. Естественно, не стоит думать, что революционные события ограничились бы исключительно сельской местностью. Пламя революции неизбежно перекинулось бы на города. А то, какой степенью жестокости сопровождались крестьянские восстания, предельно наглядно продемонстрировало, в частности, Тамбовское восстание 1920-21 годов. В этом контексте убийство А.П. Столыпина если и имеет характер «провиденциального факта», то отнюдь не в том смысле, какое ему приписывает либеральная публицистика. Значение события 1(14) сентября 1911 года не в том, что Россия «потеряла последний шанс избежать революции», а в том, что в этот день двери в революцию на время закрылись. Столыпинская реформа взорвала бы Россию без какой-либо помощи со стороны Первой мировой войны. Постольку, поскольку социализм есть процесс, он формирует и соответствующий ему тип мировоззрения. Под знаком такого мировоззрения именно процессы создают сущности.
Соответственно, в истории нет ничего безусловно устойчивого и неизменного. То, что мы определяем при помощи тех или иных исторических терминов, в действительности обозначает не статичные сущности, за которыми проглядывают контуры вещей, а именно процессы. Одно и то же имя в разных исторических контекстах имеет несколько разное значение. Соответственно, не является статичной ни одна структура, ни один стиль, ни один исторический период. Даже то, что формально уже завершилось, продолжает пребывать в фазе становления, открывая в себе с течением времени всё новые и новые смыслы. То, что вчера казалось проявлением модернизма и беспочвенничества, сегодня часто воспринимается как аутентичное.
И те же самые процессы становления свойственны будущему. Будущее так же раскрывается как комплекс процессов. Социализму свойственно особое, специфическое представление о будущем, отличающееся от представлений капитализма. Для социализма будущее проективно, оно и есть Проект. Задача социализма этот проект корректировать, пересматривать, но никогда при этом не отдавать его на волю хаоса. Тотальная хаотичность становления – элемент детской истории человечества. Утверждение социализма в качестве реальной модели социальной жизни – знак того, что человечество начинает взрослеть. Благодаря этому оно уже не ждёт пассивно, подобно детскому восприятию, наступления нового дня с надеждой, что этот день подарит ему что-то новое и неожиданное, а начинает проектировать это будущее. И в этот процесс проектирования помимо мира вещей и технологий оказывается вовлечённой и человеческая природа. Социализм имеет очевидное антропологическое измерение. Если вся история есть «беспрерывное изменение человеческой природы», то задача социализма – сделать этот процесс более быстрым и эффективным, постаравшись при этом минимизировать негативные аспекты такого изменения.
Тема возникновения нового социального строя неизбежно требует прояснения вопроса о той социальной силе, которая будет этот строй утверждать, а впоследствии, станет его социальной базой. В марксистской версии социализма такой силой оказывается пролетариат, под которым Маркс понимает класс промышленных рабочих. Именно он, если следовать Марксу, является «могильщиком буржуазии». Но уже при жизни основоположника марксизма подобное утверждение не являлось самоочевидным. В первую очередь, по концептуальным причинам, и во вторую – по эмпирическим. На концептуальном уровне присутствие рабочего класса в качестве ведущего в структуре принципиально новой формации разрушает всю марксистскую модель понимания истории, или, по крайней мере, вносит в неё серьёзные противоречия.
В рамках формационного подхода, который появился в СССР в начале 1930-х годов, но, тем не менее, старался опираться на идеи классического марксизма, пусть и с учётом опыта Русской революции, история является последовательной сменой общественно-экономических формаций, каждая из которых является результатом существования определённого способа производства. Социальная структура каждой формации бинарна: существуют два класса, взаимодействие которых, 1) определяет содержание производственных отношений внутри формации, и, 2) влияет на все другие процессы, происходящие в обществе. Такое взаимодействие имеет ярко выраженный конфликтный характер, в связи с чем «Манифест коммунистической партии» декларирует: «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов»[8]. Помимо двух основных классов, непосредственно связанных с базовым способом производства, в обществе могут присутствовать и другие классы, но они существуют уже по остаточному принципу. Так, например, в индустриальной Европе XIXвека существуют крестьянство и землевладельцы, но их существование имеет инерционный характер. Это реликты, сохранившиеся со времён господства другого способа производства – феодального. Но в период индустриализма главная роль принадлежит уже не им, а буржуазии и рабочему классу. Важнейшим элементом исторической модели Маркса является тезис, согласно которому каждая новая формация создаёт новую бинарную социальную структуру, в рамках которой уже существующие классы теряют своё значение, утрачивают статус ведущих. Прослеживая ход истории со времён первобытного коммунизма вплоть до 2-й половины XIXвека К. Маркс и Ф. Энгельс не обнаруживают ситуации, при которой один и тот же класс сохранял своё ведущее значение в рамках нескольких формаций. Феодализм делает неактуальным кассы рабов и рабовладельцев, выдвигая в качестве основных классов крестьян и землевладельцев (феодалов). С наступлением индустриальной эпохи, которую Маркс обозначает термином «капитализм», существование классов феодального общества теряет своё значение. Судьба буржуазии в процессе перехода от капитализма к социализмутоже предопределена: в посткапиталистическую формацию ей путь заказан. И только для одного класса марксизм делает исключение: для пролетариата. Пролетариат, будучи одним из двух ведущих классов в рамках одной формации, сохраняет своё ведущее положение и в рамках другой. С точки зрения марксистской теории пролетариат (рабочие) является уникальной социальной группой, не имеющей аналогов в истории. В связи с этим неизбежно возникает вопрос: на каком основании промышленный рабочий класс получает свой уникальный статус?
Последовательное развитие марксистской модели с проекцией в будущее предполагает, что новая, посткапиталистическая общественная формация создаст собственную бинарную классовую структуру, в рамках которой появятся принципиально новые классы и между ними возникнет противостояние того же типа, что и в рамках предшествующих формаций. Но проблема классического марксизма, во многом, была связана с тем, что в середине XIXвека, когда эта теория создавалась, новая общественно-экономическая формация виделась предельно смутно. В связи с этим можно высказать предположение, что Маркс в целом несколько недооценил сроки существования индустриального общества. Он верно зафиксировал, что это общество больно, но не ожидал, что фаза болезни продлится столь долго. Не имея возможности конкретизировать свои представления об обществе будущего, Маркс для характеристики этого общества использовал элементы, которые уже были у него в наличии. Таким образом, рабочий класс стал ядром новой формации. Сторонники Маркса могут много говорить о том, что деятельность этого класса трансформируется, сам класс меняется, но, стоит заметить, меняется он не настолько сильно, чтобы перестать быть именно рабочим классом. Ломая логику собственной схемы, Маркс вводит в историю феномен чуда, что способствует превращению марксизма из теоретической схемы в религиозную доктрину. Явление рабочего класса в финале истории «во всей славе своей» аналогично явлению Мессии, а эта тема Марксу была хорошо знакома по личным причинам. Ощущение чуда усиливается, если вспомнить, что сама новая формация подобна Царству Божиему на земле: в отличие от своих предшественниц она не предполагает бинарных классовых оппозиций и, судя по всему, свободна от каких-либо антагонистических противоречий.
Может ли сегодня теоретическая модель Маркса использоваться в качестве эвристической схемы? Может, если её очистить от всех элементов религиозно-социального хилиазма. В этом случае можно предположить, что посткапитализм будет предполагать противостояние двух новых классов. Один из которых будет связан с производством основной массы продуктов труда и контуры которого сейчас лишь начинают более-менее прорисовываться. Впрочем, в XXIвеке процессы идут быстрее, чем в предыдущие столетия и можно предположить, что уже к концу следующего десятилетия эта социальная группа станет значительно более видимой, эмпирически наполненной. Но в любом случае она не будет тем рабочим классом, что интегрирован в промышленное производство индустриального типа. Вторая социальная группа (второй «класс» по Марксу) видится более отчётливо. Маркс обращает внимание на то, что развитие (усложнение) производства усиливает роль рациональных факторов внутри него. Эти факторы выполняют роль регуляторов, и их функции связаны не только с производством, но и с организацией процессов распределения и потребления. Если есть функция, то должны быть её носители. Таковыми оказываются представители управленческого (бюрократического) аппарата.
Соответственно, отталкиваясь от марксистской модели, становится возможным взглянуть на общество будущего не только с апологетических, но и с критических позиций. Согласно такому взгляду социалистическая модель неизбежно будет включать в себя процессы противостояния между общественными элементами, интегрированными в производство базового экономического продукта, и представителями структур, связанных с процессами организации социальной жизни. И возможность существования подобного противоречия любая теория социализма должна осознавать. Соответственно, перед каждой такой теорией неизбежно возникнет вопрос: каковы механизмы преодоления этого противоречия? Как сделать так, что бы власть управленческого аппарата над обществом была минимизирована? Возможно, и наиболее вероятно, что ситуация нового общества будет осмысливаться им в других, не марксистских категориях. Но в любом случае она должна решать проблему согласования интересов разных социальных групп. Обществ без противоречий не существует.
На эмпирическом уровне представление о том, что рабочий класс является пролетариатом, так же оказывается не бесспорным. В первой половине XIX века важной социальной чертой промышленного пролетариата является существование на грани минимального уровня жизни. Именно поэтому публицисты того времени – и левого, и правого толка – регулярно пишут об обнищании масс. Но с началом второй промышленной революции ситуация начинает меняться. Жизненный уровень рабочего класса начинает расти. Причина этого явления в том, что новое производство предъявляет новые требования к работнику. В условиях нищеты такие требования оказываются неосуществимыми. Высокая квалификация требует соответствующего уровня жизни. Начинается, щедро оплачиваемый колониями (капиталистической периферией) процесс роста рабочей аристократии.
ХХ век стал временем интеллектуализации промышленного труда. Этот процесс совпал с формированием социального государства на Западе. В итоге, западный промышленный пролетариат де-факто перестал существовать на феноменальном уровне, превратившись, скорее, в символическое явление. Сегодня этот термин обозначает позициюпротивостояния капиталу в рамках процессов, свойственных индустриальному (промышленному) производству, отражает протест рабочих против действий капитала. В таком, символическом контексте термин «пролетариат» имеет возможность обрести актуальность везде, где присутствует социально-экономическая эксплуатация, где сама производственная реальность раскалывается надвое – на управляющих и управляемых, эксплуатирующих и эксплуатируемых.
Социальный topos пролетариата сегодня уже не ограничивается исключительно фабрично-заводским пространством. Современные процессы производства создают обширные сетевые линии, в которых используется труд самого разного типа и разных специальностей. При этом основные акценты смещаются из сферы материального производства в сферу производства интеллектуального. При этом сама сфера производства расширяется, многое в этом процессе начинает зависеть от факторов, которые в рамках классического индустриального производства либо расценивались бы как косвенные, либо вообще не принимались бы во внимание. Сегодня интеллектуальный продукт втягивает в себя множество самых разных отраслей и производственных центров. К его созданию оказываются причастны не только работники конкретного производства, но и научно-исследовательские центры, транспортники, сфера дизайна, сырьевые базы, рекламная индустрия и даже центры подготовки специалистов и государственные структуры. Соответственно, и термин «пролетариат» выходит за границы материального производства, начиная обозначать трудящихся в целом. Сегодня можно говорить о том, что сама оппозиция «капитал / пролетариат» обретает конкретность лишь в рамках определённой ситуации, определённого конфликта. Каждый такой конфликт, каждое событие социальной жизни наделяет эту оппозицию особым содержанием, выстраивая собственные линии противостояния.
Главные особенности российской социальной ситуации и, соответственно, положения российского пролетариата производны от существования России в качестве полупериферии мировой капиталистической системы. Разорванность производственной структуры страны, её разделённость на два неравноценных друг другу сектора привносит раскол и в среду современного русского пролетариата. Сегодня в стране существует два типа пролетариата, один из которых связан с современными технологиями, ориентированными на будущее, а другой – с индустриальным производством ХХ века. Для обозначения первого в западной социологии всё чаще используется термин «новый креативный класс», второй с полным правом может быть назван «индустриальным пролетариатом». Эти два пролетариата порой сосуществуют в границах единого социального пространства, живут в одних и тех же районах, но, при этом, интегрированы в принципиально разные производственные процессы, что непосредственно отражается и на их жизненных целях, стиле жизни и мировосприятии. Расплывчатость границ «нового креативного класса» в полной мере соответствует нечёткости границ внутри новых производственных отраслей. Во многом это связано с широким распространением компьютерных технологий, пронизывающих собою все сферы современного производства.
Именно на эту социально-экономическую группу ложится задача осуществления глобальной технологической модернизации. В связи с этим можно предположить, что именно «креативный класс» открывает для страны двери в будущее. Но далее возникает вопрос: каким это будущее должно быть? И возможности ответа на него весьма проблематичны.
В отношении к новой технологической реальности присутствуют различные уровни притязаний и надежд. Как правило, такое будущее связывается с уже упоминавшимся шестым технологическим укладом. В соответствии с этим проектом очерчивается и ряд технологий, которые благодаря ему должны получить интенсивное развитие. Но что представляет собою подобная технологическая модернизация в исторической перспективе? Строго говоря, ничего принципиально нового, в том смысле, что она не является новой научно-технической революцией. То, что сейчас получает широкое развитие, является продолжением процессов, намеченных НТР 1950-1960-х годов. Те компьютерные программы и их широкое распространение есть конкретизация тезиса о грядущей автоматизации производства, прозвучавшего ещё в середине прошлого века. Если интервал 1950-1970-х годов можно назвать ранним этапом НТР, то сейчас мы пребываем в его срединной фазе, а тот же технологический уклад №6 обещает стать зрелой фазой НТР. В этом контексте даже нет смысла говорить о каком-либо ускорении технического прогресса. Ряд достижений его очевиден, но какими-либо фундаментальными новациями наше нынешнее время особенно похвастать не может. Скорее можно говорить о том, что технологическое развитие сегодня идёт со значительно меньшей скоростью, чем ожидалось.
Соответственно, и все представления о технологической модернизации, вписанные в данную парадигму и соотносимые с сегодняшней скоростью создания и внедрения технических новаций, и заставляют видеть в «новом креативном классе» социальное ядро новой реальности. Но с точки зрения социальных перспектив шестой технологический уклад не является для России решением всех её социальных проблем. Он способен подкорректировать положение страны в рамках мировой капиталистической системы, дать импульс для развития новых отраслей, но полупериферийное положение страны в процессе осуществления таких новаций рискует остаться неизменным. Есть серьёзные основания считать, что подобная технологическая модернизация не повлияет и на современную экономическую систему в целом. При том, что мотором такой модернизации является государственный сектор, у капитализма есть возможность перехватить инициативу в этом процессе. Капитализму тяжело даются фундаментальные открытия и изобретения, но он умеет адаптировать к требованиям рынка то, что создано. Главное, что капитализму для этого необходимо – это время. В данном случае требуется, что бы скорость изменений была относительно невысокой, и капитализм мог подстраиваться под возникающие возможности.
В связи с этим условием сегодня всё чаще раздаются голоса, утверждающие, что современный технический прогресс тормозится искусственно, т.к. у современного капитализма нет ресурсов для освоения глобальных технологических прорывов. Шестой технологический уклад может создать лишь очередную версию капитализма, превратив постиндустриализм в постпостиндустриализм, и этим, строго говоря, ограничиться. Впрочем, не стоит предполагать, что достижение уровня шестого технологического уклада России гарантировано неким само собой разумеющимся образом. На данный момент количество технологических центров, соответствующих этому уровню, в России исчисляется единицами. «Доля технологий пятого уклада у нас пока составляет примерно 10%, да и то только в наиболее развитых отраслях: в военно-промышленном комплексе и в авиакосмической промышленности. Более 50% технологий относится к четвёртому уровню, а почти треть –ивовсе к третьему».
Переход к новым технологиям непосредственно зависит от действий государства. И творческих идей, касающихся того, что государство должно делать для достижения этой цели много, но, как правило, эти предложения игнорируют то обстоятельство, что для интенсивного развития науки в обществе необходимо формирование на массовом уровне соответствующих ценностных установок, а это вступает в противоречие с основами социального строя, существующего сегодня в стране. Есть огромный риск, что и при решении этой задачи Россия будет отнюдь не в числе лидеров. Вероятность отставания от стран Центра очень велика. Сегодня мир нуждается не просто в технологической модернизации, а в новой научно-технической революции. Но что является основой такой революции? Открытие принципиально новых источников энергии.
Последствия такого открытия сегодня в полной мере непредсказуемы. С уверенностью можно лишь сказать, что НТР-2 глобально переструктурирует всю сферу производства, соответственно, изменится и социальная структура. Возникнут возможности для быстрого и масштабного перехода к новой, посткапиталистической модели социальных отношений.
В какой мере современный «креативный класс» органичен НТР-2, насколько он соответствует требованиям, предъявляемым этим научным явлением? Наверное, в той же степени, в какой рабочий мануфактуры XVIвека органично соответствует требованиям фабричного производства XIXстолетия. Между ними существуют определённые сходства, но различий значительно больше. В том виде, в каком «креативный класс» существует сегодня, он НТР-2 пережить не сможет. Но главная задача этого класса сегодня – подталкивать страну к новой научно-технической революции, создавать интеллектуальные и технологические возможности для её осуществления. «Новый креативный класс» имеет ряд существенных проблем, серьёзно препятствующих его исторической миссии. Помимо того, что он численно невелик, необходимо отметить, и недостатки более существенного характера. Сегодня этот класс не осознаёт себя в качестве революционной силы. Скорее, его самосознание отстаивает ценности, противоположные ценностям революции. Интегрированность в элитарные технологические отрасли порождает относительно высокий уровень доходов, а, это, в свою очередь, способствует формированию психологии потребительского типа. «Новый креативный класс» сегодня является версией буржуазного «среднего класса» с присущим ему социальным конформизмом и эгоизмом.
Другой серьёзной проблемой является космополитизм, активно развивающийся в этой среде. Истоки данного явления в значительной степени обусловлены тем, что сфера высоких технологий в России связана с Западом. Экономический центр выступает в данной сфере как главная законодательная сила и, к тому же, стремится использовать в своих интересах наиболее заметных, крупных специалистов этой области. Достаточно частая поддержка, получаемая неолиберализмом именно из этой среды, свидетельствует, что национально ориентированная позиция не является безусловной нормой для этой социальной группы. Российский креативный класс пока ещё не стал Русским креативным классом. Все эти обстоятельства делают данную социальную группу несамодостаточной политической силой. Сегодня вектор политического действия формируется за её пределами. На данный момент, это скорее инструмент, нежели субъект политики.
Переходу «креативного класса» на национально ориентированные позиции будет способствовать: 1) развитие наукоёмких производств, которое пусть медленно, но всё же происходит и 2) дальнейшее увеличение связности различных отраслей друг с другом, за счёт чего будут возникать всё новые и новые технологические цепочки. Развитие таких производств будет, одновременно, и развитием социальной базы, её расширением. В рамках такого процесса «креативный класс» будет расти за счёт новых людей и новых видов деятельности. Этот процесс будет способствовать тому, что нынешние идеологемы «креативного класса» утратят статус базовых. Да и сам он трансформируется в более глобальное социальное образование. Расширение социальной базы станет важнейшим условием перехода этой социальной группы именно на национально ориентированные позиции. И те элементы западничества и неолиберализма, что свойственны этой группе сегодня, будут изжиты.
«Второй пролетариат» России, хотя хронологически он является первым, связан с индустриальным производством. На первый взгляд, он должен состоять из промышленных рабочих, быть рабочим классом в точном смысле этого слова. Но реальная ситуация, в которой пребывает эта социальная группа, не столько соответствует этим ожиданиям, сколько противоречит им. Современное промышленное производство России находится в призрачном состоянии. Оно балансирует между стагнацией и исчезновением. Подобное положение производства в целом прямо отражается на положении рабочих. Сегодня эта социальная группа переживает последствия деклассирования и маргинализации. Особенно сильно эти процессы затрагивают новые, молодые поколения «второго пролетариата».
Можно сказать, что применительно к промышленным рабочим термин «пролетаризация» означает сегодня не привязанность к станку и низкий уровень доходов, а отсутствие возможностей зарабатывать на жизнь подобным образом. Пролетарий в этих условиях – это тот, кто стремится стать рабочим, но не может им быть. Выталкивание этой группы на уровень социального низа повышает её социальную активность. А полукриминальный характер этой активности, по сути, психологически подготавливает эту группу к actiondirect– действию революционного типа. Те же самые обстоятельства жизни формируют в среде этой группы ностальгию по СССР, что, в свою очередь, делают её мировоззрение либо социалистическим, либо крайне восприимчивым к идеям левого, социалистического спектра. При этом в отличие от «левых», вышедших из среды среднего класса, среда рабочих национально ориентирована. Им свойственна патриотическая позиция, отрицающая тезис, что «пролетариат не имеет своего отечества». Революция, как она мыслится в этой среде, является именно национальной революцией.
Однако и эта социальная группа сегодня не является самодостаточной. Ей тяжело даётся формирование программных принципов, в её мировоззрении будущее подменяется прошлым, а манера социального действия не предполагает необходимости поиска каких-либо компромиссов. И если «второй пролетариат» осуществит свою версию революцию, то, без сомнения, в историю она войдёт под названием «кровавой».
Действительно мощное левое движение в современной России возможно лишь на основе союза двух пролетариатов – пролетариата индустриального и представителей «нового креативного класса». Эти две силы способны дополнить друг друга и, действуя в союзе, изменить друг друга. Промышленный пролетариат в союзе с «креативным классом» может научиться искусству политического компромисса, скорректировать собственные идеологические представления, вписав социалистическую идею в современный контекст. «Новый креативный класс» в лице своих лучших представителей, получив мощную поддержку со стороны индустриальных возможностей, имеет шанс разрушить догмы собственного, порой весьма рафинированного мировоззрения, увидеть смысл своих действий в более широкой социальной перспективе, и, что особенно важно, такой союз будет способствовать национализации мировоззрения «креативного класса».
«Креативный класс» России может стать подлинно русской национальной силойтолько в союзе с промышленными рабочими.
В свете вышесказанного возникает вопрос: а что будет, если союза между двумя российскими пролетариатами не произойдёт? Ответ прост и даже банален: в этом случае на политическую арену выйдет «третий пролетариат», численность которого в России регулярно увеличивается. В 2000 году Майкл Хардт и Антонио Негри сформулировали суть данной ситуации предельно чётко: «Сегодня третий мир находится внутри первого». По отношениям к странам периферии Россия сегодня выступает в роли локального экономического центра. Следствием такого положения становятся потоки иммиграции, в том числе нелегальной. Но такой иммигрант в нынешних условиях – один из самых бесправных, если не самый бесправный человек. В настоящий момент политической консолидации этих групп населения препятствуют межнациональные противоречия между ними, и пока ещё не очень большая численность. Но под давлением внешних факторов, главными из которых являются жёсткая экономическая эксплуатация и всё то же политическое бесправие, противоречия имеют тенденцию сглаживаться, а численность этих групп будет расти.
Тенденция к росту иммигрантских сообществ в рамках существования единой капиталистической системы является предельно устойчивой. Российский капитализм использует дешёвую рабочую силу из Средней Азии так же, как американский, например, использует китайских рабочих. Подобные действия приносят прибыль, а всё, что приносит прибыль, для капитализма является законом. Сам капитализм, в данном случае, в очередной раз может прибегать к националистической риторике, но при этом будет стараться использовать столь дешёвый трудовой ресурс везде, где это возможно. Феномен иммиграции – одно из самых ярких подтверждений того, что современный капитализм является антинациональным; национальные интересы ему небезразличны только тогда, когда они совпадают с возможностями получения прибыли. Если между национальным и экономическим фактором возникают противоречия и требуется выбор между ними, то капитализм легко пренебрегает национальными интересами.
Для любого неангажированного взгляда на эту проблему очевидно, что создание целых поселений, в которых иммигранты безоговорочно преобладают над местным населением, несёт в себе угрозу национальной безопасности. Очевидным это должно быть и для тех, кто принимает подобные решения. Но их это не останавливает: финансовый фактор оказывается важнее. В ситуации устойчивого роста числа иммигрантов, объединение разных иммигрантских групп и общин в единое движение, является всего лишь делом времени. Как в своё время заметил один из духовных учителей Маркса, «количество переходит в качество». Именно такое движение имеет все шансы заявить о существовании в стране «третьего пролетариата». И этот пролетариат будет наиболее последовательным и жёстким в своих действиях. И менее всего он будет думать о каких-либо национальных интересах России и её долговременных перспективах.
Текущие проблемы национального движения в России делают предельно актуальной задачу создания политической партии, способной на определённом этапе возглавить процесс возрождения и преобразования страны. Программа такой партии должна преодолеть антитезы, присутствующие в современном русском общественном мнении в форме иррациональных догм. Прежде всего, это относится к противопоставлению левых, социалистических идей и идей, апеллирующих к русским национальным ценностям. Сегодня любое левое движение, стоящее, при этом, на космополитических позициях, выполняет разрушительную функцию. Спекулируя на реальных проблемах общества, оно способствует усугублению этих проблем и превращению России в колонию Запада. В перспективе высокой вероятности того, что социальные конфликты в стране в ближайшее время могут обрести глобальные формы, существование таких движений представляет реальную опасность для страны.
Но свои опасности сопутствуют той части национально ориентированных сил, которые, внешне отстаивая национальные интересы, либо отрицают возможности демократического развития страны, впадая порой в риторику откровенно фашистского и нацистского типов, либо занимаются апологией «русского капитализма», т.е. пребывают в состоянии интеллектуальной наивности, столь свойственной многим представителям отечественной интеллигенции. В действительности любая апология капитализма сегодня – это апология капитализма мирового, в системе которого Россия имеет своё место лишь по какому-то недоразумению и к большой печали для тех, кто находится в центре этой системы, т.е. на Западе. В данном случае особенности экономической системы, навязанные стране, усугубляются конфликтом цивилизационным. Россия и Запад никогда не были единой цивилизацией и никогда не будут. Периоды мирного сосуществования России и Запада, весьма кратковременные, всегда были с точки зрения Запада вынужденнымипериодами. И пока будут существовать обе эти цивилизации, существование России всегда будет находиться под угрозой. Система мирового капитализма является одним из инструментов ослабления и разрушения страны. В этой ситуации какая-либо идеализация капитализма органично вписывается в логику действий пятой колонны.
Будущее страны раскрывается, с одной стороны, как реальность, в центре которой находится государство социалистического типа, а, с другой стороны, это же государство должно быть подлинно национальным, т.е. способным заботиться и защищать собственное сущностное основание. В этом контексте перед таким государством стоит задача преодоления того кризиса, в котором сегодня пребывает русский народ. Единство этих задач и образует то, что можно назвать подлинно народным социализмом. Перед новой российской партией, ориентированной на защиту и национальных, и социальных ценностей стоит задача создания идеологии, а в последствии и социальной модели, в которых присутствовал бы синтез этих ценностей. При этом такая, новая идеология должна постараться учесть ошибки нашего исторического прошлого и, сделать так, чтобы новая социальная модель не получила по наследству ошибки и негативные стороны советской политической системы.
Другой важной группой задач новой политической партии (или движения) является задача практическая. Партия должна научиться координировать действия разных политических групп, научиться объединять эти группы. Только на основе широкой социальной консолидации социальная революция может быть успешной. При этом необходимо отличать процесс революции от процесса захвата власти посредством насилия. В России уже сейчас существуют возможности, пусть и не очень значительные, прихода к власти мирным путём. И прежде чем отменять систему буржуазного партийного парламентаризма необходимо попытаться воспользоваться теми возможностями, которые эта система всё же предоставляет. Но в любом случае нужно учитывать фактор времени: в условиях мирового кризиса и при господстве в России современного типа бюрократии темпы разрушения страны будут ускоряться. А значит, в данных условиях, дефицит времени значительно усложняет решение поставленных перед страной задач. Сегодня основные экономические рычаги влияния сосредоточены в руках людей, для которых разрушение России не является экзистенциальной проблемой. В этой ситуации национальные силы должны попытаться перехватить инициативу, сделать так, что бы их голос был услышан и обществом, и государством.
Сергей Иванников
